Монашка к завтраку

– Божественное Провидение, – церемонно начал он после обычных вежливых фраз, – призвало нас исполнить весьма важное дело.

– Вот как? – отозвался молодой человек.

– Ничуть не меньше, – продолжил капитан, – как спасти от когтей неверных и язычников бесценные останки святого мученика.

Тут капитан оставил высокопарный стиль. Было очевидно, что он тщательно продумал эти благочестивые фразы, так гладко они сошли у него с языка. Однако теперь ему не терпелось продолжить рассказ, и он продолжил куда проще:

– Если бы вы знали эти воды так же, как я – а я уже почти двадцать лет тут хожу, – вам бы наверняка было известно об этом святом человеке, которого проклятые арабы – да погубит за это Господь их души! – забили до смерти. В свое время я много слышал о нем, и не только хорошего; потому что, сказать правду, он больше навредил своими проповедями честным христианским торговцам, чем сделал добра язычникам с их черными душами. Как я говорю, оставь пчел в покое, и если можно спокойно урвать с них немножко меда, тем лучше; так нет, он ковырялся палкой в ульях и навлекал неприятности и на себя, и на других. А я считаю, оставь их в покое с их бесами и бери в этих адских краях, что можешь. Но погиб он все ж таки святой смертью мученика. Да упокоит Господь его душу! Удивительная штука – мученик, поди ж ты, где уж нам понять, что все это значит.

Говорят еще, он умел делать золото. Мое мнение, что Богу и людям куда больше понравилось бы, если бы он остался дома, варганил монеты и раздавал их беднякам, чтобы не надо было больше работать и ломаться за кусок хлеба. Да-а, понимал толк в золоте, да и в книгах тоже. Мне рассказывали, его звали Просвещенным Доктором. Я-то его знаю как простого Лалли. Слышал про него, про простого Лалли, от своего отца, правда, сплошные непристойности.

Мой отец вкалывал тогда корабельным плотником на Менорке… когда ж это было? Лет пятьдесят-шестьдесят назад. Так вот, он его знал и часто про него рассказывал. Беспутный был пес, скажу я вам. Пил, таскался по бабам, играл в кости, всех перещеголял, а между запоями, говорят, писал стихи, да такие, что мало кто может. И вдруг он все это бросил. Раздал земли, отошел от прежних собутыльников, удалился отшельником в горы и жил там один, как лис в норе, высоко над виноградниками. И все из-за женщины и из-за своей нежной утробы.

Моряк умолк и отпил немного вина.

– А что сделала эта женщина? – с интересом спросила девушка.

– Эх, да не в том дело, что она сделала, а в том, чего она не сделала, – ответил капитан, покосившись на нее и подмигнув. – Она его не подпускала – только один раз, только один раз; это-то и привело его на путь мученичества. Но я забегаю вперед. Сейчас, соберусь.

Она была знатная дама на острове, по-моему, из какого-то там замка. Выскочило у меня из головы, как ее звали… Анастазия, что-то в этом роде. Так вот, Лалли воспылал к ней страстью, воздыхал и ходил за ней не знаю сколько месяцев и лет. Но ее добродетель, понимаете ли, стояла твердо, как судейский трон. Ну, а в конце концов случилось вот что. Все просочилось потом, когда он уже ушел отшельником в горы. Случилось, значит, вот что. Она наконец говорит, приходи, дескать, и назначает ему уединенное, интересное такое место и время, а именно: в ее комнате с наступлением ночи. Можете себе представить, как он завивает волосы, моется, душится, бреется, жует анис, натирается мускусом или чем там еще мажутся развратники. И вот он идет, мечтает о головокружительных экстазах, предвкушает невыразимые наслаждения. Приходит, а дама какая-то грустная. Ну ладно, она вообще такая, но тут-то мужчина вправе ожидать хотя бы улыбки. И все-таки он, не смутившись, бросается к ее ногам, описывает ей свое плачевное положение, говорит, что страдал семь лет, больше ста ночей глаз не смыкал, превратился в тень, словом, погиб, если она над ним не сжалится. Она грустно так – но понимаете, она вообще такая – говорит, мол, готова тебе отдаться и тело мое в твоей власти. И с этими словами позволяет ему делать с собой, чего он хочет, но все как-то грустно. «Ты моя, – говорит он, – ты вся моя». И расшнуровывает ей лиф, чтобы это самое доказать. Но он ошибся. У нее на груди уже пригрелся другой любовник, и поцелуи его были еще какими страстными, он отцеловал ей половину левой груди. От соска и вниз ее всю выгрыз рак.

Ничего себе… Да такую мерзость можно увидеть в любой день на улице или у церкви, где обычно толпятся нищие. Уверяю вас, отвратное зрелище – пожранная червями плоть, но все-таки, согласитесь, недостаточное, чтобы стать отшельником. Но, говорю же вам, уж очень чувствительная у него была утроба. Хотя, конечно, это был Божий замысел сделать из него святого мученика. Правда, если бы его не затошнило, он бы там и остался и жил бы до сих пор, старый кобель, или помер бы где-нибудь в вонючей луже, а не вступил бы, сияя праведностью, в райские врата.