Монастырь потерянных душ

Они познакомились… Ночью на фестивале была традиционная пьянка, и некоторые телевизионщики остались — мужчины, в основном, возбужденные от вида декольте местных красавиц: перед пьянкой состоялся бал. В клубах исторической реконструкции народ практиковал свободную любовь, хотя случались и браки, когда после формальной, без гостей, регистрации в загсе, разыгрывали пышную придворную свадьбу. В общем, Эльза с хихиканьем взялась соблазнять неразговорчивого оператора, и наутро они проснулись в одной кровати, в комнате для вожатых — для осеннего фестиваля арендовали детский оздоровительный лагерь. Позже Эльза осознала, что с помощью секса как бы расколдовывает Романа: она-то в нем видела рыцаря, она чуяла его нездешнее нутро, но Роман смеялся над ней; она страдала, но все равно продолжала нарываться на встречи, иногда слишком навязчиво, до полной потери гордости, а он к ней снисходил — ведь дома жена всегда была сверху, а Эльза подстраивалась, и ему это льстило. Правда, через несколько месяцев они уже ругались страшно: устраивая друг друга в постели, они никак не сходились в восприятии жизни. Эльза придумала себе сказку, что после тысячи половых актов чудовище превратится в прекрасного принца, точнее — рыцаря, готового отправиться на поиски Грааля; но тысячи у них не вышло, Роман пропал задолго до того. Эльза кое-как утешилась в очередной большой игре на тему Круглого стола. И вот — Роман здесь. Похоже, что жена-менеджер с кукольным блеском глаз и безупречно оформленными ногтями его прогнала. А он теперь готов воспринять не только реконструкторские спектакли, но и совсем абсурдные игрища Монастыря.

Я вспомнила, как Роман, сидя на дереве, резал руку, и подумала, что он не настолько прост. Мне мучительно захотелось узнать его версию. Я поверила в рассказанную историю, но была убеждена, что он бы передал ее по-другому.

Возможно, он не хотел раскрывать себя перед Эльзой и просто пользовался ее энергией, ее влюбленностью, а сам в это время любил другую, которая ему отказала — настоящую, несыгранную королеву. Встречаются ли такие? Я представила девушку из хорошей и очень богатой семьи, может быть — дочку профессора (!!): очень воспитанную и умницу, с ясным лицом, ласковым взглядом, легким дыханием.

Оранжерейное существо. А ведь наш профессор вполне мог бы такую вырастить исключительно ради эксперимента. Если Монастырь существует хотя бы несколько десятилетий, то в его атмосфере… Я выдохнула. Интересно, насколько история главной любви определяет людей? Или главная любовь — это всего лишь замок, который покидаешь, повзрослев, чтобы отправиться в путешествие на поиски чего-то более важного? Или главная любовь на самом деле не связана с другим человеком?

— Слушай, Эльза. У меня есть один вопрос. Допустим, ты бы расколдовала Романа…

— Да?

— Ты бы действительно отпустила его?

Глаза Эльзы забегали. Она призналась:

— Тогда бы он ушел сам. Он бы не мог оставаться.

— Но он же ушел! Откуда ты знаешь, расколдован он или нет? Вдруг он не захотел тебе говорить? Это же его дело, а не твое!

Мои вопросы прозвучали, наверное, слишком резко, и Эльза отвечать не стала. Но она и не выгоняла меня. Она встала, покачалась на носках, разминая ноги, посмотрела в окно.

— Даша, помнишь, я вам говорила про Игора? Иногда я вижу других. Реальных, не призраков. Многих из вас. Вы стоите в каком-нибудь дворике, как истуканы, и не замечаете никого. Наверное, внутри вас идет какая-то жизнь. Вы, наверное, даже в этом убеждены. Возможно, даже, вы придаете этой внутренней жизни большое значение. Но мне-то что?!

Ее голос сорвался на истерический. Она осеклась, опустила глаза, выдержала паузу, а потом добавила глухо:

— Я вижу, что вы просто тупо стоите. И ВСЕ.

Я хмыкнула, подумав, что, кажется, знаю, когда Эльза могла меня такой видеть. И выдала в отместку негромко, но твердо:

— А ты уверена, что сама иногда так не стоишь?

Дважды ударил колокол. Пришло время ужинать.

По дороге в столовую я позволила Эльзе себя обогнать.

Запись тридцать третья

Я и сама понимала, что в Монастыре нередко останавливаюсь, торможу, замираю даже — физически, потому что внутри все двигалось: не за что зацепиться, невозможно выбрать. Меня то и дело шатало, расшатывало, и я надеялась хотя бы внешне как-то умерить эту тряску. Теперь я догадывалась, почему гениальные и глубоко религиозные люди стремились к уединению: любой толчок снаружи запускал в них целый паровоз, — и лишь бы удержаться, с рельсов не сойти. Монастырь же не требовал от нас чрезмерной впечатлительности, он сам растревоживал грамотно, то с одной, то с другой стороны, не позволяя опомниться, уложить все в систему и обоснованно принять. Реакцией на это порой оказывалось раздраженное отупение.