Монастырь потерянных душ

Здесь собирались люди взрослые: самому младшему уже исполнилось двадцать пять, остальным не меньше тридцати, а то и за сорок. Присутствовали семейные пары: рядом с массивным хозяином квартиры обычно сидела маленькая жена со стрижкой каре и брезгливым очерком губ; еще — спортсмены, оба — он и она — светловолосые, загорелые, как правило — в сине-белой одежде. Мужчин было больше чем женщин: третья — знакомая Кости, и все. Дважды в неделю садились вечером в круг, точно на спиритическом сеансе. Про жизни друг друга за бортом игры мало кто знал, но все отлично изучили психологию партнеров — скорее, по необходимости, чем из интереса. Суть заключалась в том, чтобы совместно придумать про кого-то из игроков историю, и довести его тем самым до смеха, гнева или слез.

Жестокость воображения здесь поощрялась, и чем дальше шло — тем ее больше требовалось: ведь долгие разговоры хорошо закаляли людей. Новичкам (а такие появлялись нечасто) давали фору в несколько встреч, чтобы те освоились. Герою истории следовало воспринимать все максимально спокойно. Он мог задавать вопросы или обсуждать ситуацию, или даже влиять на ход рассказываемых событий, но он ни в коем случае не имел права разгневаться, рассмеяться или пустить слезу. Ему также воспрещалось выходить из комнаты в процессе сочинения и обсуждения его мнимой жизни. Нарушивший условия должен был уехать из города навсегда.

Независимо от того, что его здесь привязывало: семья, работа, любовь или долг.

На отъезд давалась неделя. Игроки — люди взрослые, состоявшиеся — не могли позволить себе мелкие ставки; но при этом самоубийство, как в известных романах про клубы суицидальников, им казалось выходом довольно пошлым. За историю игры никто не умер, хотя, как отметил Костя, в каждом имелась какая-то червоточина, черная извилистая трещина: надави — и человек развалится. Другое дело, как надавить. Приход на очередную игру являлся делом добровольным, любой мог оставить компанию, но реально игра не теряла своих героев иначе, чем через изгнание. Единственный случай, когда человек стал скрываться, чтобы продолжить жизнь в городе, окончился тем, что его поймали, связали, набросили на голову мешок и молча вывезли в глушь, чуть ли не в тайгу, — да и бросили там. Он выжил, выбрался, но не вернулся. Только звонил однажды жене хозяина, чтоб извиниться.

Изредка в игру приглашали людей специально — чтобы выгнать из города. Обсуждения, в которых он участвовал до того, как займутся им, выглядели светским развлечением. Если же в кругу собирались только свои, то доходило до настоящих скандалов, даже и с рукоприкладством, — ведь кроме избранника вечера, персонажами очередной истории могли стать и остальные присутствующие, а им проявлять эмоции не возбранялось. Вечер за вечером раскрывались мрачные связи между участниками обсуждения, и общая картина становилась настолько сложной, что трудно было ей не поверить. Любая реальность правдоподобна подробностями. Вот один, устремив взор поверх голов, увлеченно описывает свое посещение несуществующей квартиры в отсутствие хозяина — вплоть до пепла, просыпавшегося из трубки на обтянутом кожей столе. И другой начинает всерьез задумываться о том, почему он не вычистил трубку. Ему позвонили, позвали — куда? Особое мастерство заключалось в том, чтобы главный герой истории втянул остальных в свою версию.

Старые игроки понимали, что дело отнюдь не в изгнании. Совсем иное — когда кусочек за кусочком все двенадцать человек выкладывают мозаику чьей-то жизни, и в какой-то момент происходит странное — на цветные стеклышки падает луч, да так, что все замирают, сдерживая дыхание: это — живое. Картина завершена, но склеивать ее части нечем, — чуть тронь, чуть дохни, засмейся или вскрикни, и она — распадется.

Я была вместе с ними, в кругу, лет на пять себя старше. Они изменились. Роман полысел. Таня раздалась в бедрах и талии, была выряжена в какую-то кофту с вышивкой, и у меня б язык не повернулся назвать ее теперь девушкой, только женщиной. Руслана уже успели прогнать. Он бушевал так, что возник вопрос об успокоительном. Но он сник сам, наткнувшись на тишину. Люди смотрели на него с любопытством, точно чужой гнев совсем не действовал на них. Он упрашивал разрешить ему остаться. Не вышло. Правила одни для всех. Ты или принимаешь все спокойно, или исчезаешь навсегда. Эльза теперь больше напоминала библиотекаршу, чем эльфийскую королевну, тем более — с учетом очков на ее длинном носу. Я так и сказала, что она будет библиотекаршей. Она приняла это стойко. Тогда я сказала, что она старая дева. Глупо, конечно, но все подхватили, начали скабрезничать.

Она держалась. Было странно наблюдать на ее лице смесь смущения с высокомерием.