Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

«Собачки, – говорил Павля, запуская свою руку в густую шерсть Нельды. – Это ведь понимать надо, что они лучше всякого человека, потому что они собаки, а не люди. Ты вот умственный человек, должен понимать. Собачка тебя согреет, да приласкает, да от недоброго человека защитит. А от человека только одна грязь да неприятности. Тьфу, да и только».

3

Как и всякий сапожник, пил Павля регулярно и неумеренно. Выпив же, начинал бузить, похваляться, но чаще впадал в депрессию, гонял свою жену Нину по участку или жаловался на весь мир, подозревая всех соседей в том, что они потомственные колдуны.

Впрочем, иногда он вдруг садился прямо на землю и, обхватив голову руками, принимался громко рыдать, проклиная свою неудачную и непутевую жизнь.

Один мой знакомый, человек крайне невоздержанный на язык, сказал однажды по поводу Православия, что оно, вместе со своей жесткостью и неуступчивостью, с одной стороны, и почти гротескным состраданием к живому страдальцу, с другой, – только и годится для веры русскому человеку, ибо, выпивши, этот последний всегда хочет или все сломать, превратив мир в пустыню, или же, чтобы его немедленно и глубоко пожалели. Эти две стороны одной и той же медали раскрывают действительные отношения русского человека с миром и Богом. Выпивши, русский человек немедленно вспоминает, какие кровные обиды нанесли ему соседи, близкие, начальники, друзья и родственники, а также жидомасоны, демократы, студенты, американцы и колдуны. Вспомнив же это, он начинает бить себя в грудь и требовать, чтобы его немедленно пожалели, а так как никто особо заниматься этим не собирается, то в груди русского человека медленно закипает тяжелая обида, с которой он живет бок о бок много лет и которая рано или поздно кончается мордобоем или поножовщиной, иногда же, случается, малопонятными вещами, которые называются красивым словом «революция».

4

В свое время Павля приобрел известность историей с немецкими туристами, которую потом рассказывали и пересказывали все, кому только не лень.

В этой истории рассказывалось о том, как однажды Павля появился на турбазе, держа в руках полиэтиленовый пакет, в котором была бутылка только что купленной, прозрачной, как хрусталь, самогонки, которую он намеревался культурно употребить, закусив выпитое листом подорожника. После этого Павля – как это и полагалось по давно заведенному сценарию – намеревался немного вздремнуть под одним из турбазовских кустов, что, в общем-то, не возбранялось ни турбазовской охраной, ни турбазовской администрацией.

Туристы шли по своим туристским делам, не ожидая, что рядом с молоденькой березкой их ждет встреча с загадочной и таинственной русской душой.

– Хайль Гитлер, – сказало это прилегшее на траву славянское чудо, приветствуя немецких туристов поднятым стаканом. – Ваше здоровье, немчура.

Туристы остановились.

– Хайль Гитлер, – повторил Павля и подмигнул остановившемуся рядом пожилому немцу.

– Was ist das? – спросил тот, подозрительно нюхая воздух.

– Вас ист дас – сказал Павля, с сожалением глядя на фрица. – А ты что думаешь, вас ист дас? Это тебе не шнапс, немчура заграничная. Это самогонка. Если бы вы ее пили в сорок первом, то войну бы не проиграли, и мы бы тут не мучились. Это я тебе говорю, родненький ты мой.

Сказав это, Павел подмигнул столпившимся вокруг туристам и, выставив в сторону мизинец, аккуратненько, до капли влил в себя содержимое стакана, вызвав у присутствующих легкую тень сочувствия и уважения. Выпивши же, он немедленно состроил второй стакан и приветствовал им окружающих. Поднявшийся запах заставил гостей с Рейна немного попятиться.

– Сколько есть тут градус? – спросил самый старший седой немец, подозревая худшее.

– Сколько есть – все мои, – сказал Павля и засмеялся. Потом он достал из пакета бутылку с самогоном, потряс ее перед присутствующими и сказал:

– Самогон, он и есть самогон. А вот вы в 41-ом году оплошали.

– Это не есть полезно, – сказал немец, сострадательно качая головой. – Это есть очень вредно. Их бин доктор.

– Проиграли войну, дураки, – говорил между тем Павля, нюхая рукав своей солдатской рубашки. – Теперь мы мучайся тут. Ну, с Богом, родимый. Хайль Гитлер.

– Гитлер капут, – сказал немец с некоторым удивлением и посмотрел на своих спутников, как будто хотел, чтобы они подтвердили эту общеизвестную истину. Те дружно загоготали, как стадо гусей:

– Йа, йа… Гитлер капут… Йа, йа…

– Ни хуя, – сказал Павля и медленно влил в себя самогонку.

– Дас ист просто фантастик, – сказал седой немец, наводя на Павлю трубу своего «Никона». – Это переходит все границы.

Последнее, впрочем, оказалось не совсем верно, потому что до перехода границ было еще довольно далеко и уж, во всяком случае, этого не следовало опасаться на третьем стакане псковской, хорошо очищенной самогонки.

И этот стакан был наполнен, и приподнят, и опрокинут, так что даже кепка свалилась с павлиной головы и закатилась под куст.

– Вы умрете, – сказал седой немец. Голос его стал печален. – Я говорю вам это как доктор.