Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Каким образом Павел стал понимать речь гостей, а они его, остается загадкой. Эта была в своем роде русская алкогольная глассолалия, знаменующая схождение если и не Святого Духа, то, во всяком случае, чего-то божественного, что было способно разрушить все границы, существующие между людьми, и открыть нечто такое, чего не было прежде.

Древнегреческий хор мог бы позавидовать тому, как разворачивалось это почти бессловесное, но полное потаенного смысла действие, эта свершаемая на глазах стоящих тайна, вся нехитрая суть которой заключалась в том, что Павля наливал и опрокидывал, а немцы в ответ вздрагивали, удивленно охали и мелко крестились.

– Прошу смотреть, – говорил старый доктор, показывая на Павлю. – Кожные покровы желтеют в особо уязвимых местах. Всем видно? Здесь и здесь, и еще здесь.

Немцы с уважением загоготали, словно стадо гусей.

Потом Павля допил последние остатки, аккуратно положил бутылки в пакет и оглядел стоящих вокруг немцев.

Глаза его смотрели в разные стороны.

Загадочная улыбка бродила по губам.

Казалось, еще немного, и он осчастливит присутствующих, раскрыв им тайну загадочной русской души.

Потом Павля стал почти синим, глаза его закатились, и он мягко упал в траву, после чего рыгнул, скорчился и захрапел.

– Невероятно, – сказал пожилой немец и взял руку Павли, чтобы проверить пульс. – Дас ист просто невероятно, можете мне поверить. Я врач.

Затем он снял с себя плащ и накрыл им Павлю, а накрыв, еще и подоткнул со всех сторон, чтобы было теплее…

Месяц или два спустя Павля получил из Гамбурга увесистую посылку, в которой, кроме всякого барахла, была книжечка на немецком языке некоего немецкого автора Гензеля Грика, которая называлась «Как я перестал быть алкоголиком», из которой следовало, что бросить пить крайне легко, стоит лишь потерпеть не пить первые пять лет, а уж потом дело пойдет на лад само собой.

– Вот, немцы, – говорил Павля, красуясь в новой немецкой курточке и тирольской шапочке с пером и свистком. – Войну проиграли, а деликатное обращение все равно понимают… Не то что вон наши, деревенские.

76. Конфликт с Павлей

Время от времени мы с Павлей, конечно, конфликтовали. Точнее сказать, время от времени Павля конфликтовал со всеми окружающими, но не со всеми сразу, а по очереди, и только тогда, когда наступало одному ему известное время, которое следовало отдать крикам, ругани и взаимным оскорблениям.

Однажды Павля явился к нам пьяный и заорал:

– Сволочь ты городская, машина твоя стоит тут всю зиму, собаки ее охраняют, а ты хоть бы раз догадался мне стакан налить… Сейчас из тебя покойника делать буду. Мне-то все равно недолго осталось… Выходи, гнида городская!

Налицо была вечно обиженная русская душа. Стало завидно, что моя разваливающаяся «шестерка» стоит у него зимой и при этом совершенно бесплатно, за так. Русский человек вообще до чрезвычайности обидчив. Его фантазия чаще всего работает только в одном направлении: кто, когда и как сильно его, сиротинушку, обидел и кто им, сиротинушкой, помыкал. Эту горькую обиду мы легко найдем как в деревенской душе, так и на самом верху российской истории. История с Ходорковским, обидевшим первое лицо государства, или история с маленькой Грузией, обидевшей огромного северного соседа, – тому хорошее подтверждение.

– Выходи! – кричал Павля, надвигая по самые глаза давно потерявший цвет грязный картуз. – Выходи, сволочь!.. Понаехало вас тут, говнюков!

Тут появилась еще тетя Нина, жена Павли, с которой у нас были прекрасные отношения. Она остановилась на углу, возле куста сирени, и стала увещевать мужа перестать безобразничать и идти проспаться домой.

– Домой иди! – кричала тетя Нина, но, зная Павла, ближе подходить не решалась.

Соседи смотрели в окна, но выходить во двор тоже не спешили.

Затем Павля ушел.

Потом пришел опять, но на этот раз со своими собаками и долго канючил под дверью, потому что я ему не открыл, опасаясь его сумасшедших собак, Нельду и Матильду.

– Боишься собачек-то, – говорил он, дергая за дверную ручку. – Не выходишь. А они тебя, фашиста, два года охраняли, и тебя, и твою вон машину, ебись она в рот… А ты, гнида, хоть бы стакан мне налил когда.

Потом он ушел опять. Потом пришел снова и, с трудом встав на скамейку, произнес небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что есть еще на свете такие пидорасы, которые думают, что они лучше собачек, тогда как на самом деле все собачки гораздо лучше этих двуногих пиздюков, от которых одна только вонь и неприятности.

Потом он стал обниматься и целоваться со своими собаками и, казалось, забыл про все остальное. Но вскоре вспомнил и пообещал сжечь мой дом, а меня самого утопить в колодце, и причем – не позже сегодняшней ночи.

Когда он пришел в четвертый раз, я вышел и спросил, сколько с меня за эту гребаную стоянку – но Павля ответил, что ему уже ничего не надо и что он мне снесет голову из одного только принципа. Тогда я сказал ему, что в соседях мне такой суки, как он, не надо, и закрыл дверь.