Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Мысли чиновников (если они вообще есть) всегда парят где-то высоко – там, куда до них не дотянется ни конструктивная критика, ни раздраженный хор редких поклонников здравого смысла. Эти мысли питаются, как правило, сами собой, вот почему им не страшны ни критика, ни здравый смысл, ни полное отсутствие понимания того, о чем они говорят, не говоря уже о полном незнании той страны, которую они представляют на симпозиумах и высоких встречах. Их можно было бы назвать безобидными фантазиями, если бы время от времени они не оборачивались сводящим с ума абсурдом или кровавым кошмаром, от которого нет спасения.

Одной из таких мыслей, каким-то образом попавшей в голову очередного думского мыслителя, было предложение поставить пушкинского «Бориса Годунова» прямо здесь, в Пушкинских горах, придав тем самым пьесе историческую достоверность и заручившись поддержкой Министерства культуры, обязующегося поднять на небывалую высоту новые культурные достижения, свидетельствующие о духовном подъеме российского общества под чутким руководством господина Президента и иже с ним.

«Народ, – говорил с высокой трибуны один несменяемый думский сторожил, – оценит этот культурный шаг, а оценив, захочет жить культурно, то есть не ругаться, не пьянствовать, не ходить на Болотную площадь, а вместо этого посещать по воскресениям храм и читать известный псалом, где сказано: «кровью врага своего да возвеселишься».

Между тем, идиотское начинание почему-то имело у высокого начальства большой успех, и скоро у южной стены монастыря образовалось, – перекрыв всякое движение, – нечто вроде огромной сцены, на которой крепились декорации, проводилось электричество и вешались плакаты, отсылающие упрямых пушкиногорцев, не желающих знать ничего нового, в обход и в объезд.

Шум, гам, крики рабочих и стук сколачиваемых досок превратили некогда тихий и спокойный проспект Ленина в небольшое подобие ада.

Бронзовый Пушкин смотрел на происходящее с высоты своего пьедестала и мудро улыбался, словно напоминал стоящим внизу, чем богата эта страна, кроме дураков и разбитых дорог.

«Что это тут строить собрались?» – спрашивал российский обыватель, не желающий идти в обход и с трудом преодолевающий эту сцену, чтобы попасть на соседнюю улицу. И получал ответ: «Какого-то Годунова». – На вопрос же вежливых пушкиногорцев: «И кто же это такой будет?», получал ответ: «А черт его знает».

Монахи тоже ругались, но сделать поначалу ничего не могли. На литургии пришлось закрыть окна, потому что какой-то бас на утренней репетиции все никак не мог распеться, и голос его, многократно усиленный динамиками, гремел над Пушкинскими горами, смешиваясь со словами великой ектеньи, так что в результате получалась какая-то совершенная каша и чепуха.

Когда же это безобразие повторилось на следующий день, монахи пустили в дело две сенокосилки, которые исправно выполнили поставленную перед ними задачу и вынудили распевающих по утрам актеров быстренько отступить и заткнуться.

«Ура, мы ломим, гнутся шведы», – сказал хорошо учившийся в школе отец Нектарий, наблюдая с горы, как бежит прочь поверженный враг.

История на этом, однако, не закончилась. Ее результатом, в свою очередь, явилось незапланированное появление в монастыре главы поселковой администрации, который, в отличие от своей предшественницы, монахов не жаловал, называя их всякими нелестными именами, так что время от времени отец Нектарий всерьез подумывал, не стоит ли, наконец, отлучить от церкви всю пушкиногорскую администрацию, что могло бы стать хорошим уроком для всех гонителей РПЦ.

Между тем, появившись на территории монастыря, глава администрации долго и безрезультатно увещевал отца Нектария, суля ему сначала всякие неприятности, а потом вдруг махнул с горечью рукой и сказал буквально следующее:

«Ты думаешь, мне это надо?.. Оперетки, понимаешь!.. Да гори это все желтым пламенем вместе с этим Пушкиным, чтобы ему пусто было!.. А у меня вон посевная на носу, да половина техники стоит, ждет ремонта! Вот и подумай…»

«Что же ты допустил до такого?» – спросил отец Нектарий, впрочем, уже зная, что ему ответят.

«А как же мне не допустить, если мне бумагу за бумагой шлют из центра, чтобы я оказал этим дурошлепам всемерное содействие?.. Поди-ка, не посодействуй, враз со своего места слетишь».

Однако, несмотря на эти объяснения, отец Нектарий проявил на сей раз железную твердость и на следующий день во время репетиции выставил уже четыре сенокосилки, которые вновь прекрасно справились с поставленной перед ними задачей и, по сути, сорвали последнюю, генеральную репетицию гениального творения Александра Сергеевича Пушкина, о чем сообщали все триста расклеенных по Пушкинским Горам плакатов.

Наконец, кто-то из администрации предложил позвонить владыке Евсевию и просить его призвать отца Нектария к порядку, что и было незамедлительно сделано, после чего владыка, немного поупрямившись, велел принести телефон и попросил секретаря набрать личный номер строптивого игумена.

И телефонный разговор состоялся.