Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

И за этим, мило улыбаясь, прошествовал вслед за отцом благочинным на сцену.

– Ты-то вон, небось, в панталонах, – жаловался отец благочинный, в то время как прямо с неба посыпались первые звуки канкана. – Небось, знал заранее, как там и к чему!

– Давай вон, танцуй, – говорил в ответ отец Нектарий отцу благочинному, одновременно вытягивая ножку, что вызвало в зале приятный шум и даже легкие аплодисменты

А потом звуки музыки сделались порезвей, и сцена, которую топтали танцоры, заухала и заходила под ногами, крики же из зала становились все громче, а нектарьевские ножки тянулись все изящней и изящней, так что благочинному приходилось уворачиваться от отца Нектария и чем дальше – все резвей.

– Ноги, ноги не отдави, – кричал отец благочинный, порхая, словно стопудовая бабочка, и с завистью видя, как задирает ножку отец игумен, и жалея, что сам он не может сотворить что-нибудь подобное, а только это бледное и малосимпатичное топтание.

Но это было уже последнее, потому что сон вдруг кончился, а явь еще не наступила, и приходилось, хочешь – не хочешь, болтаться где-то между тем и другим, надеясь, что скоро наступит утро.

97. Разные люди

1

Володя золотодобытчик. 27 лет работал в Якутии на буре. Рассказы его были занимательны. Рассказывает: «Говорят – выезжайте туда-то и туда-то. Приезжаем. Зима, 60 градусов. Живем в машинах. Руби – сначала баню, потом бараки. Ну, конечно, выпьем. А пьют у нас совсем не так, как здесь. У нас как сел за стол да начал пить, так и пьешь, пока не упадешь под стол. А утром начинаем бурить. Бурим, бурим, нет золота. Переезжайте на другое место – километров за триста. Придут охотники, а они богатые, им в сезон план – шесть куниц – соболей, они настреляют двести, а одна шкурка – полторы тысячи. Они говорят – тут у нас бараки, живем – не тужим, водки навалом, мяса от пуза. Мы говорим – так это ж наши бараки, мы строили. Давай ящик водки или спирта и живи. Нет, говорят, у нас у самих не хватает. Ладно, говорим. Едем ночью, приезжаем к нашим баракам, вынимаем из них все их продукты, крупу, соль, аккуратно складываем, а бараки – солярой, и только спичку – вшик! И домой».

Я говорю:

– Нехорошо это, ну сделал бы доброе дело, оно потом тебе зачтется.

– Кем, – говорит, – зачтется?

Я спрашиваю:

– А были случаи, когда они давали водку? Что тогда?

– Тогда живи себе на здоровье, – сказал Володя, удивляясь моим вопросам.

Чувство справедливости.

Ничего так далеко не уводит от Бога, как чувство справедливости, – древняя, но вечно живая истина.

2

Еще герой.

Он выпирался перед Богом, как выпирался, может быть, какой-нибудь несчастный бомж перед хорошо одетым господином, выставляя напоказ свою нищету, свою боль, свои язвы, свои выбитые зубы – все свои физические немощи, бурлящий живот, волосатые руки, презрительно глядя сквозь него и его машину. Все это выглядело так, как будто он говорил: «И наплевать. Какой есть, такой и есть».

3

Сижу в машине, остановившись возле монастыря, в ожидании кого-то. Подъезжают дорогие машины, из них выходят, как на подбор, некрасивые женщины и мужчины, золотушные дети, на чьих лицах уже проступал идиотизм, злоба, все их будущие преступления, жестокости, малодушия, страх, неверие. Молодящиеся старики и старухи вываливались из Ленд Крузеров и Ниссан Патролей, щелкали фотоаппаратами, смеялись, шутили, громко разговаривали.

Кажется, я почувствовал суеверный ужас. Неужели, Господи? Новые прокаженные шли вдоль забиравшего вверх, к белой монастырской стене, холма, оглядывали окрестности, снимались на фоне памятника Пушкину, смотрели вверх, на едва белевшие сквозь зелень стены храма. Деньги как знак отверженности – и чем их было больше, тем ужаснее была эта отверженность, которая подтверждала себя вдобавок каким-то особенным отсутствием красоты, тусклым лицом, неопрятно раздавшейся задницей, заплывшими глазами, ничего не выражавшим взглядом, тяжелым, как утюг, подбородком, но больше всего – каким-то отсутствием смысла на лицах, отсутствием света и тем, что не поддается вербализации, но без чего человек есть только жалкая тень среди таких же, как и он, жалких теней.

98. Отвяжись, плохая жизнь

Бывало, что заболевал весь монастырь какой-нибудь загадочной болезнью, как это было, например, в начале прошлой весны, когда шатающийся невесть где послушник Цветков принес в монастырь проверенное, как он уверял, средство, способное победить все невзгоды и позволить зажить любому счастливой и правильной жизнью.

Средством этим было небольшое заклинание, которое следовало повторять до тех пор, пока счастье само не постучит тебе в окно.

Слова, которые следовало при этом произносить, были самые простые.

«Отвяжись, плохая жизнь, – подбадривая отчаявшихся и укрепляя в вере сомневающихся, – привяжись, жизнь хорошая».

У кого был слух, тот это заклинаньице пел, а те, у кого слуха не было, все равно его пели, хоть и не так убедительно, как им хотелось бы.