Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Скоро дошла эта новость и до ушей отца Иова, который, как человек, мягко говоря, осторожный, по обыкновению выслушал все внимательно и даже расспросил рассказывающего о деталях, однако напоследок услышанное раскритиковал и даже назвал его «смешным» и совершенно недостоверным, в доказательство чего даже слегка ударил себя кулаком в грудь и пожал плечами.

– Ерунда, – сказал он, внимательно глядя на говорящего. – Это же смех один… Мы ведь все-таки монахи, а не какие-нибудь там протестанты, прости Господи.

– Смех-то оно, конечно, смех, – согласился с ним собеседник, тоже пожимая плечами. – Но при этом говорят, что помогает исключительно.

– Не думаю, – сказал отец Иов, давая понять, что тема разговора себя, наконец, исчерпала.

Впрочем, вечером того же дня он крепко запер свою келью, затем разделся и помолился, переходя от просьбы к просьбе, после чего откашлялся и попробовал свой голос.

– А-а, – сказал он, стараясь не слишком переусердствовать. – А-а…

Голос, однако, его не слушался и то норовил дать петуха, то хрипел и сипел, а то и вообще переставал подавать признаки жизни.

Тем не менее, отец Иов не сдавался.

– Отвяжись, – сказал он и снова откашлялся. – Отвяжись, плохая жизнь… – продолжал он, помогая себе руками и думая, что надо было бы волшебные эти слова не петь, а говорить, что было, конечно, не так внушительно, но зато и не так громко. Подумав так, отец Иов все-таки рискнул пропеть это заклинаньице, надеясь, что его все же не будет слышно из коридора или, еще того хуже, – в келье вечного своего врага, отца Тимофея, которая располагалась сразу за стеной.

Тем не менее, желание стать обладателем хорошей жизни было столь велико, что отец Иов выглянул в коридор, чтобы убедиться, что все уже давно молятся по своим кельям, прислушался к чудовищному храпу отца Тимофея, а затем быстро вернулся к себе и, встав возле образа «Нечаянной радости», опять негромко откашлялся и запел.

Пел он, естественно, и про хорошую, и про плохую жизнь, забирал все выше и выше, и скоро ему самому стало казаться, что это уже не он поет – размашисто, широко и красиво, – а поет ангельский хор, специально собравшийся здесь, чтобы послушать его, отца Иова, пение и наградить его той хорошей жизнью, о которой он пел.

Возможно, отец Иов сумел бы в этот вечер подняться еще выше, поддержанный ангельским парением, но тут в дверь его кельи постучали, и на пороге возникла фигура монастырского эконома, отца Александра.

– Ты хоть знаешь, который час-то? – спросил он, рассматривая сонными глазами келью отца Иова. – Что тут у тебя?

– Да так, – сказал отец Иов, намереваясь сохранить в тайне волшебное заклинание, но потом передумал и сказал:

– На вот, посмотри, – сказал он, протягивая ему бумажку с заклинаньицем.

– Что это? – спросил отец Александр. – Привяжись хорошая… К чему привяжись-то?

– А ты сам подумай, – посоветовал отец Иов. – Тебе голова-то для чего дадена?

– Ага, – сказал отец Александр, рассматривая бумажку на просвет.

И история закрутилась.

Вскоре услышать это заклинаньице можно было практически везде – от кухни и трапезной до братского корпуса и хозяйственного двора. «Отвяжи-и-ись» – пел какой-нибудь трудник, убирая мусор или перетаскивая мешок с картошкой, и вся братва немедленно ему отвечала – «Привяжи-и -ись…» Чаще всего это заклинаньице звучало, когда отца Нектария не было в монастыре или когда он спал после обеда. Тогда «отвяжись – привяжись» звенело вовсю отовсюду, так что даже монастырская охрана оказалась совсем не стойкой, с удовольствием бормоча это сомнительное заклинание и разнося тем самым эту отраву по поселку.

Вскоре, впрочем, дошла новость и до отца Нектария, и донес ее сам послушник Цветков, который рассказывал о чудесной силе заклинания, ссылаясь при этом на свой собственный опыт и на опыт прозорливого старца Федора из-под Опочки, к которому ездили со всей псковской губернии и который лечил все без исключения болезни новолунной водой и заговоренным отваром из листьев хрена.

– Ну, чего там у тебя? – недовольно сказал наместник, глядя на Цветкова, который, конечно, в своем старом и много раз штопаном подряснике напоминал бедного родственника, который пришел за милостыней, но при этом умудрился попасть в самое неподходящее время.

– А вот, – сказал Цветков, протягивая отцу наместнику бумажку, на которой были написаны слова заклинания.

– И что я с этим должен делать? – спросил наместник, прочитав про счастливую и несчастливую жизнь.

– Повторять надо, – сказал Цветков, ожидая похвалы. – Тогда будет результат. Я сам видел.

– Да что ты видел-то, – наместник с отвращением рассматривал Цветкова. – Это волхование какое-то получается… Знаешь, что в Писании про волхователей сказано?.. Вот то-то.

– А может, и не волхование, – сказал Цветков, чье упрямство было хорошо известно и наместнику, и братии. – Может, это в самом деле, а не просто так.