Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Вопрос «Кому это выгодно?» был у дьячка чем-то вместо дубины. Если что-то не клеилось и не соединялось, то в ход шел этот вопрос, который по всем законам спора без сожаления убивал спорящего противника, не сходя с места.

Каждый вечер, после ужина, собирались трудники возле поленницы на заднем дворе, одни, чтобы покурить перед сном, а другие, чтобы послушать хитрости пришлого дьячка, о котором уже было известно всем монастырским.

«А вот, допустим, Ветхий Завет, – говорил он, начиная какой-то новый разговор. – Если конечно, взять его в полном объеме, то что же это получается?.. А это получается, что в нем мы найдем сразу две истории о сотворении человека, и пусть меня повесят сами знаете за что, если я это понимаю!»

«Сомневаешься, значит?» – спрашивал кто-то.

«Ох, и сомневаюсь, родненькие мои», – отвечал, впадая в великую задумчивость, дьячок.

Проходя как-то мимо, отец настоятель остановился, чтобы послушать, что говорилось на хозяйственном дворе, после чего вынес происходящему суровое определение:

«Пусть лучше языком чешут, чем будут водку пить, – сказал он, с презрением оглядывая собравшихся. – А лучше всего, чтобы спать шли, – добавил он, после чего сказал, обращаясь теперь персонально к дьячку:– А ты говори, да не завирайся. Ишь взяли себе манеру обсуждать, чего им не надо… Глядите у меня».

С тем и удалился.

– И как тебя только в монастырь занесло, – дивился, глядя на дьячка, народ. А благочинный прямо заявил, разгоняя вечерние посиделки, что этот дьячок не кто иной, как Антихрист, который родится по пророчеству Филомена Пушкиногорского и скоро даст о себе знать.

Скоро, и правда, стали замечать разные неприятные вещи.

Некоторые трудники перестали во время богослужения кланяться и читать Символ веры, а другие вообще перестали ходить в храм, объясняя это тем, что сомневаются в присутствующей в храме благодати.

Другие стали сомневаться в православных святых, отмечая, что никогда и нигде не встречали в мире никаких чудес, зато слышали множество историй про чудеса, от которых хочется только плеваться и ругаться.

Еще стали замечать, что многие в последнее время стали креститься двуперстным крещением и поминать блаженного Аввакума.

Нашлись и такие, которые славили католиков и протестантов и говорили, что когда Папа Римский, наконец, приедет в Россию, то уж, наверное, наведет здесь порядок, какой надо.

Ходили, впрочем, слухи, что какие-то трудники отметелили нашего дьячка по просьбе отца благочинного, но это не помогло. На следующий день он вновь сидел на заднем дворе и делился своими сомнениями с каким-то новым трудником.

Видя такое дело, благочинный Павел все-таки не выдержал и явил всем присутствующим уверенность в том, что, слава Богу, не оскудела еще земля русская педагогическими талантами.

И отведя нашего дьячка за поленницу дров на хозяйственный двор, он сказал:

– Веришь ли, крапивное семя, что я тебе сейчас все кости переломаю?

Сказав же, вынул из-под рясы два здоровых кулака и потряс ими перед лицом опешившего дьячка.

На всякий случай дьячок подумал немного и сказал:

– Верую.

– А раз веришь, – сказал отец Павел, ласково потрепав дьячка по плечу, – то почему не спешишь на псковский автобус?

– Я уже и сам собирался, – сказал быстро понимающий суть дела дьячок и, посмотрев внимательно на Павловы кулаки, немедленно ретировался, а к вечеру исчез из монастыря, не оставив после себя даже воспоминания.

А русская педагогическая система еще раз доказала свое превосходство над всеми прочими.

124. Встреча с будущим патриархом

Где-то около сорока лет назад меня пригласил в гости мой друг Костя Смирнов – будущий протоиерей санкт-петербургского храма на Конюшенной, а на ту минуту бывший актер и учащийся второго или третьего курса Духовной Академии.

«Будет новый ректор и больше никого, – сказал он. – А фамилию его ты, наверное, слышал. Смешная фамилия, Гундяев. Он еще догматику преподает».

Новый ректор оказался на редкость приятным собеседником.

Был он тогда молод, молодцеват, подтянут, говорил уверенно, громко и чаще всего безапелляционно, но при этом крайне интересно. Идеальный костюм только подчеркивал достоинства его фигуры. Модные, итальянской кожи ботинки, белоснежный воротничок и манжеты тоже подчеркивали множество достоинств новоявленного ректора. Разговоры вертелись вокруг семинарских и академических дел, поэтому я вступал в разговор редко, а больше слушал.

Потом заговорили о догматике, и тут наш ректор, признаться, удивил меня.

– Догматика, – сказал он со снисходительной улыбкой на какое-то мое замечание. – Да если посмотреть непредвзято, то в этой догматике сам черт себе ногу сломит, потому что это такая наука, что лучше туда совсем не соваться… Говорю вам это, – добавил он с обаятельной улыбкой, – как преподаватель догматики.

Он еще раз улыбнулся и наполнил опустевшую рюмку, приглашая нас предаться вещам более приятным, чем обсуждение такой скучной темы, как христианская догматика.

Но мне почему-то эти слова запомнились, так что и сорок лет спустя я их слышу, как будто это было произнесено вчера.