Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Мысль эта не оставляла наместника и позже, когда все рассаживались по своим местам, – она давала о себе знать то блеском тарелок, то легким звоном хрусталя, а то и смущенным смехом хозяйки, которая, не останавливаясь, потчевала гостей.

– Вот какой у нас наместник, – говорил между тем Павел, показывая на отца игумена, словно опасался, что кто-нибудь не поймет, о чем идет речь. – Где еще такого найдешь?

И смеялся, выставив вперед большие желтые зубы.

– Ну, будет, будет, – говорил отец Нектарий, чувствуя, как приятное тепло от похвалы вместе с теплом от горячительного напитка медленно распространяется по телу. Все было тут, словно родное – открытое, сладкое, не то, что в монастырьке, где каждый готов был шептать за спиной или дерзить прямо в глаза, не понимая того, какую тяжесть несет на своих плечах этот избранник Небес, которому Небо доверило вести по жизни тридцать заблудших душ.

– Что такое грех человеческий? – говорил отец Нектарий, цепляя вилкой маринованный белый гриб, который делали только тут, в Новоржеве. – Что такое грех человеческий, – продолжал он, стараясь зацепить два грибка разом – побольше и поменьше. – Что такое грех человеческий перед Божественным милосердием, – спрашивал он, наконец, справившись с грибками, и сам себе отвечал: – Ничто. Нуль. Пустяк. Какое-то просто недоразумение, если подумать. Потому что Бог, он – вот, – тут отец Нектарий поднимал вверх руку и показывал размеры этого самого Бога, который должен был помиловать и его, отца Нектария, и всех, кто его слушал, а в придачу и всех прочих живущих на земле людей. – А человек, он вот, – и ладонь его опускалась к поверхности стола, показывая ничтожность человека и величие милосердного Господа.

– Вот какой у нас наместник, – говорил снова отец Павел и громко смеялся, радуясь, что ему достался такой игумен, с которым никогда не бывает скучно.

А солнце между тем уже касалось горизонта, окрасив весь мир в закатный розовый цвет.

– Цукерка моя, – говорил отец Нектарий, дружески поглаживая бабу по спине. – Давай-ка, пойдем, погреешь мне ножки.

Баба, которая слышала эту шутку, наверное, уже раз в десятый, смущенно смеялась и говорила:

– Ну, уж как будто вы такой старый, что вам требуется ноги греть, – и она отодвигалась чуть в сторону.

– Наместник у нас – огонь, – говорил Павел. – Только держись!

И все снова смеялись, немного смущенно и на сей раз негромко.

Конечно, не позволял себе отец Нектарий никаких грешных вольностей, да и здоровье его не располагало к разного рода сомнительным игрищам, однако волю фантазиям он иногда давал, так что и глазки его вдруг загорались, и плечики выделывали вдруг такое движение, как будто он подкатывал к какой-нибудь местной красавице, приглашая ее на танец или собираясь отведать с ней сладенькой наливочки.

– Монах, он ведь тоже человек, – говорил обыкновенно отец Нектарий, вкушая вечерний чай и одновременно вздыхая и глядя куда-то вдаль, так что в его словах можно было, пожалуй, расслышать даже некоторую горечь, – так, словно он видел перед своим умственным взором тех глупцов, которые никак не хотели уразуметь ту простую истину, что среди монахов время от времени тоже попадаются приличные люди; что же до грехов, то у кого, положа руку на сердце, их не было, о чем не только он, отец Нектарий, но и сам Спаситель неоднократно говаривал, спрашивая насмешливо фарисеев: кто тут у нас без греха, что было, конечно, и смешно, и нелепо.

И потом, раздевшись и утопая в пуховых подушках, вкушал отец игумен подлинный восторг, – так, словно разверзлись перед ним вдруг небесные кладовые мудрости и все сразу стало и простым, и понятным, и слегка похожим на отгаданный кроссворд, в котором была поставлена последняя буква.