Монолит

Наш безумный мир низвёл профессию врача в сферу услуг: нас поставили в ряд с официантами и продавцами — обслуживающий персонал, не более того. Мы не лечим людей, мы их обслуживаем, процесс поставлен на поток, ничего, что кто-то иногда умирает, карусель вертится и никто не станет ждать отстающих, show must go on. Профессиональная чёрствость, это происходит с каждым, на сотом или тысячном пациенте, но происходит. Наш разум защищается от чужой боли, от океана чужой боли, страха и смерти. Больные люди — не самые приятные собеседники. И в какой-то момент начинаешь ловить себя на мысли, что не о благе больного ты думаешь, а о сумме зарплаты и собственных проблемах. Ведь так легко скрыть свои ошибки, невнимательность, объяснить их тяжёлым состоянием пациента, сложностью диагностики, непредвиденными осложнениями. Ведь ошибаются все, кроме тех, кто стоит в стороне и даёт советы, или иногда брезгливо воротит нос.

Наверное, кому-то и удается всегда быть правильным и честным. У меня — не получилось, может быть именно поэтому мне было так легко перейти грань. Знания можно использовать по-разному, почти любое лекарство — это яд, разница лишь в дозировке, знания анатомии одинаково хороши, для того, чтобы спасти чью-то жизнь или оборвать её. Забавно, в Зоне я стал куда лучшим убийцей, чем был врачом.

Сколько крови на моих руках. Надо бы ладони отмыть. Я стал искать среди вещмешков и рюкзаков бутылку минералки и тут с ледяным ужасом я понял, что меня беспокоило всё это время. Рядом не было Инги. Последний раз я её видел в нашем БТР перед самой вертолётной атакой, потом было просто не до того.

— Инга! Ты где! — ужас потерять девушку был так силен, что от него ломило зубы. Как я вообще мог забыть о ней.

— Я здесь! — послышался голос от соседней палатки. Я подбежал, сдёргивая непослушную застёжку молнии и крепко прижал к себе хрупкую маленькую и такую родную мне девушку.

— Прости, я хамелеон включила когда стрельба началась, — она виновато улыбнулась. — Прости, ты, наверное, испугался.

«Испугался» было не совсем подходящим словом, но сейчас я чувствовал как напряжение и страх последних часов медленно уходят.

— Кирилл ты кого-то звал? — Мельников подошёл к палатке, с фонариком в руках, фальшфейеры уже прогорели, и канализация погрузилась в полумрак. Вид у писателя был изрядно помятый.

— Да у нас недоразумение вышло, я Ингу не досчитался, подумал, что мы её наверху забыли.

— Ингу? — переспросил Мельников.

— Да, вы же не знакомы.

Инга выглянула из палатки и улыбнулась.

— Здравствуйте.

Мельников ненадолго задумался, разглядывая девушку

— Когда-то в детстве у меня тоже был такой друг, — задумчиво начал он, обращаясь словно к самому себе, — только не девушка, я был одиноким книжным ребёнком и в те годы ещё не совсем понимал для чего нужны девушки.

Писатель тряхнул головой, словно отгоняя ненужные воспоминания.

— Спасибо что выручил с Ириной, я думал, один не справлюсь, — после того, как писатель помог мне с раненой Ириной, я его невольно зауважал. — Я на вас накричал тогда, простите.

Мельников выудил из кармана трубку и закурил, запахло незнакомым дорогим табаком.

— Да ерунда, и давай на «ты», а то я чувствую себя слишком старым и важным, — Мельников усмехнулся. — Там в машине ты спросил. зачем я пришёл в зону? Я отшутился, — Мельников устало улыбнулся. — Забавный был разговор. Но истина в том, что я больше не могу писать так как раньше…

Хоть прошло уже много лет я до сих пор помню этот наш разговор. Затхлый полумрак древних туннелей, пузырь палатки и Инга прижимается к моему плечу, я глажу ей волосы и слушаю рассказ писателя, который разучился писать.

— Когда, я только переехал из Алма-Аты в Москву, тогда меня только стали издавать, у меня был очень трудный год, который потом превратился в три. Вот ты жил в Москве?

К моему удивлению из дырявой как дуршлаг памяти выплыло:

— Я в Москве родился.

Мельников кивнул.

— Тогда тебе сложнее будет понять, Москва — тяжёлый город, особенно для приезжих, большой, равнодушный, все вечно спешат. Когда я приехал, то почти никого не знал, я сидел в своей маленькой квартире на окраине, иногда неделями не выходил из дому. Сидел в ФИДО, была такая сеть ещё до Интернета, помнишь?

— Нет, не застал, у меня поздно компьютер появился, — это воспоминание тоже пришло ко мне только что.

— Я сидел за компьютером и писал книги. Конечно тогда и ошибок было куда больше, и издавали меня гораздо менее охотно, но как же легко тогда писалось. Книги, которые заставляли людей чувствовать.

Дмитрий вытряхнул трубку.

— А сейчас я самый популярный русский писатель, я могу ничего не писать, а просто жить на доходы от книг. Любая ерунда, что выходит из-под моих пальцев, расходится стотысячными тиражами, — писатель протянул руку, словно хотел схватить пальцами темноту. — Вот только я почти не могу писать Книги. Те самые с большой буквы, то, что раньше у меня получалось почти всегда.

— И поэтому ты пошёл к Монолиту?

Мельников улыбнулся.