мономиф

Было постановление ЦИК и Совнаркома, и на этот счет там прямо сказано: на два года посадить, лишить земли можно, злостных выселять из края, а ты — ходатайствовать об расстреле²⁴⁷.

И мотивация убоя — в лучшем случае жадность — один из смертных грехов отвергнутой религии. Крестьянам милостиво разрешали покаяться в собственной непомерной жадности — потому что иначе (в худшем случае) убой стал бы считаться преступлением, умышленным антисоветским мятежом. Все просто, никакой скрытой символики.

Скотину режут... Жалко стало собственности. Такая в мелком буржуе идет смятения — слов не найдешь²⁴⁸.

От великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел, мешочных штанов не застегивал и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах²⁴⁹.

Для Платонова же, напротив, «жалко» означает не жадность, но жалость. Родную скотину режут не от шолоховской «великой жадности», но чтобы спасти ее — чтобы «животных не вести за собой в скорбь»²⁵⁰, «в колхозное заключение»²⁵¹; чтобы «спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления»²⁵². У Шолохова крестьяне пудами скупают соль, чтобы запасти побольше мяса «впрок» («за два дня еповский ларек распродал около двухсот пудов соли, полтора года лежавшей на складе»²⁵³ ); у Платонова старый пахарь Иван Семенович Крестинин²⁵⁴ целует деревья в своем саду, прежде чем вырвать их из почвы — ведь им «скучно обобществляться в плен»²⁵⁵. У платоновских крестьян «душа — лошадь»²⁵⁶; а шолоховские хворостиной гонят быка в погреб, чтобы он сломал ноги и, таким образом, «оправдал» свой убой. Из всей русской литературы XX века с этим платоновским настроением перекликаются разве что «Зияющие высоты» Александра Зиновьева: «Себя-то не жалко, — сказал Отец. Все одно погибать. Скотину вот жалко. Ни за что пропадет. И Отца забрали»²⁵⁷.

Вавилонская башня

А в городе в это время рабочие роют котлован — гигантскую яму, фундамент будущего «общепролетарского дома» — единого здания, «куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата»²⁵⁸. Причем до самого строительства дело так и не доходит — как только запланированная работа близится к завершению, тут же принимается решение расширить котлован (лучшее враг хорошего) — и конца здесь не предвидится. Все происходит в точном соответствии с характерным анекдотом советской эпохи: «На повестке дня два вопроса — строительство сарая и строительство коммунизма. Ввиду отсутствия досок переходим сразу ко второму вопросу». И здесь с «Котлованом» вновь перекликаются «Зияющие высоты», поэма абсурда постсталинской эпохи: «Стоило появиться чему-нибудь хорошему и даже очень хорошему, как немедленно в борьбу с ним вступало еще лучшее и побеждало его. Появлялась, например, мало-мальски терпимая картошка. И тут же с ней начинала борьбу еще лучшая. Прежняя исчезала совсем. А пока новая внедрялась, ее вытесняла еще лучшая. И так без конца»²⁵⁹.