Монстры

– Вы же понимаете, что речь может идти только о реально-наличествующей сущности.

Гость смотрел как-то вскользь и вдаль. Переводил взгляд на сфинкса, скользя по его гладкометаллической смутно бликующей поверхности. Он так и не мог привыкнуть к непрерывному подергиванию хозяина. Вернее, привык уже. Только временами по-прежнему с ничем не оправдываемым беспокойством поглядывал на ермолку и даже порывался удерживать ее. То есть как бы ответным вздрагиванием не мог не реагировать на первые, начальные позывы судороги нисколько, казалось, не обремененного этим хозяина. Успокаивался взгляд гостя только на мягкой и сглаженной поверхности сфинкса. Женское львиное лицо удивительно напоминало кого-то. Возможно, двух его знакомых. Сестер. Соучениц по художественной мастерской Густава Штерна, русского немца, академика Петербургской Академии искусств. Сестры сидели за соседними мольбертами, пристально всматриваясь в подробности тела бородатого простонародного натурщика. Легкими движениями рук они переносили его контуры на толстые листы бумаги жирными линиями угля или сангины. Разом взглядывали на юношу и улыбались тихими неуловимыми улыбками. И снова углублялись в рисунок. Он смущался и с глупым неистовством набрасывался на ни в чем не повинный рисунок.

Он навещал их в немалой квартире на Петроградской стороне, оставленной сестрам умершими родителями. Тоже художниками, но старой, добротной, несколько слащавой манеры. Сестры проводили его внутрь квартиры, увешанной родительскими картинами. Он неловко оглядывался, мешковато переминаясь с ноги на ногу. Они вводили его в большую залу с огромным овальным столом, мягкими креслами и огромным же диваном. Именно эта зала, по рассказам соучеников, была в свое время местом сборищ артистической интеллигенции северной столицы. В этом немалом пространстве, у дальнего торцевого окна, отделенный от замершей аудитории значительным расстоянием, Блок, отвернув в сторону лицо, обратив его медальным профилем к замершей, восхищенной в иные миры, не могущей перевести дыхание молодежи, глухим голосом скандировал свои скользящие и язвящие строки. Звуки его стихов обволакивали слушателей и, словно снимая с них какую-то оборонительную пленку, свертывали ее невидимым клубящимся облаком и уносили в сырое мечущееся заоконное пространство. Приходил демонический Белый. Царил сухой и цепкий Иванов. Репин, уютно сидя в сторонке, делал свои знаменитые зарисовки. Именно по ним юноша угадывал детали обстановки.

Он стоял посередине залы, овеваемый со всех сторон этими призраками и видениями. Сестры в четыре руки дружно и как-то даже чересчур ловко стаскивали с него узковатую студенческую шинель толстого колющегося сукна и бросали на пол. Расстегивали и тоже сбрасывали под ноги сюртук. Увлекали на огромный кожаный диван и с хохотом проваливались в его неухватываемые обволакивающие глубины. Но это было лет пять-шесть назад. Еще до того, как он поступил в Университет. Он встречал их теперь чрезвычайно редко.

Руки профессора большей частью времени оставались лежать спокойно на поручнях кресла, немного, правда, подаваясь вослед правому вздымающемуся во время приступов и чуть отходящему назад плечу. Руки были ящерообразные с глубокими тенями, почти просекающими, проходящими насквозь провалы между сухожилиями. Их перебегали крупные лиловые сосуды. На среднем пальце левой руки взблескивал крупный граненый камень в серебряной оправе массивного кольца. Именно левая рука в конце припадка тянулась проверить ермолку и обнаруживала ее на положенном месте.

– Главное – живое делание! – многозначительно заявил профессор, подняв указательный палец правой руки. Его опять стало закручивать. Из темного рта высунулся несуразный, несоразмерно огромный, чтобы быть реальным, сероватый изрезанный язык. В этот раз, в отличие от прошлых игривых и смешливых, лицо профессора исказилось болезненно. Некий крик вырвался из глубины.

Гость напряженно молчал. Он отвел глаза в сторону. Когда же опять взглянул на хозяина, тот был спокоен, весел и улыбчив.