Монстры у порога. Дракула, Франкенштейн, Вий и другие литературные чудовища

Однако он не мог обойтись и без литературных источников. Самых важных – три. Во-первых, это народная книга Шписа «История доктора Фауста» (1587). В ней впервые появляется имя Мефистофель. До этого оно нигде не фигурирует как имя, связанное с дьяволом. Даже в книге Шписа Мефистофель назван Мефостофилесом (Mephostophiles), то есть не совсем как у Гёте. Тем не менее у Шписа описан сюжет, как доктор Фауст, известный чернокнижник, хочет обладать огромным богатством и стать бессмертным, занимается алхимией, заключает договор с дьяволом и пускается во все тяжкие. Потом, разумеется, наступает час расплаты, его душу забирает Мефостофилес, и она попадает в ад. В высшей степени поучительная история, которая рассказывает о серьезных испытаниях ученого мужа. Для этого, как считают уже современные ученые, и понадобилось слово Mephostophiles, отсылающее к греческой мудрости. Оно и понятно: книга Шписа написана в эпоху Возрождения, когда пробудился интерес к античной культуре (трактатам, драматургии, литературе, архитектуре и т. п.). Видимо, с этим связано появление греческого названия дьявола.

Во-вторых, под именем Мефистофеля в 1592–1593 годах дьявол фигурирует и у знаменитого современника Шекспира Кристофера Марло в «Трагической истории доктора Фауста». Гёте ее, конечно же, читал. Фигура Сатаны здесь гораздо ближе к образу, созданному Гёте. Мефистофель испытывает ученого – Фауста. Он исполняет все его желания, пытаясь обмануть и забрать его душу в преисподнюю.

И наконец, во второй половине XVII века английский поэт Джон Мильтон, потрясенный революционными событиями в своей стране, пишет «Потерянный рай» (1667), в котором Сатана становится главным действующим лицом. Поэма повествует о трагической судьбе падшего ангела. Обратите внимание, что на иллюстрациях к «Потерянному раю», созданных Уильямом Блейком и Гюставом Доре, Сатана Мильтона выглядит уже как человек.

Иллюстрация Уильяма Блейка к поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». 1808 г.

Wikimedia Commons

Иллюстрация Гюстава Доре к поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». 1866 г.

Paradise Lost. Illustrated by Gustave Doré. Edited by Henry C. Walsh. New York: J. W. Lovell

Доре изображает его с крыльями, а Блейк как античного атлета, может быть даже как Аполлона. В нем нет ничего дьявольского, только, пожалуй, выражение лица слишком сурово.

Таковы основные источники мефистофелевского образа. Конечно, мы не видим полного совпадения. У Гёте Мефистофель вообще не падший ангел, а странное, судя по всему, двуполое существо, к тому же разговорчивое, игривое, постоянное намекающее на какие-то низменные стороны человеческой натуры. Это и было тем нововведением, которое Гёте привносит в историю Сатаны. Как писатель сам признался в разговоре со своим секретарем Эккерманом уже на закате жизни, на него в детстве большое впечатление произвели представления в вертепах, которые странствовали по всем городам Германии. Накануне Рождества они разыгрывали спектакли, в которых изображались страсти Христовы и история грехопадения с дьяволом в виде змеи или козла.

Концепция Гёте

Чтобы сделать следующий шаг в разработке фигуры Мефистофеля как нового типа монстра, Гёте должен был проделать довольно опасную и необычайную операцию, а именно представить Мефистофеля существом, которое одной рукой совершает зло, а другой творит добро. Опасным это было потому, что такой образ подрывал традиционное христианское представление о том, что Мефистофель – исчадие ада. У Гёте это не так, его Мефистофель говорит: «[Ich bin] ein Teil von jener Kraft, // Die stets das Böse will und stets das Gute schafft…» («Я часть той силы, которая всегда хочет зла и всегда творит добро»). Здесь уравниваются добро и зло. В модели мироздания Гёте Мефистофель оказывается исполнителем Божьей воли и слугой Господа. Это представление сформировалось у писателя довольно рано. В связи с этим литературоведы любят цитировать статью совсем еще молодого Гёте «Ко дню Шекспира» (1771):

Das was wir bös nennen, ist nur die andre Seite vom Guten, die so nothwendig zu seiner Existenz, und in das Ganze gehört, als Zona torrida brennen, und Lapland einfrieren muss, dass es einen gemäsigten Himmelsstrich gebe.

То, что мы называем злом, является лишь другой стороной добра, которое принадлежит его существованию и целому так же обязательно, как тропики должны гореть, а Лапландия – замерзать, чтобы было умеренное небо.