Монстры у порога. Дракула, Франкенштейн, Вий и другие литературные чудовища

Гёте с самых первых лет своей творческой жизни восхищался способностью Шекспира изображать сочетание доброго и злого в человеке. Достаточно вспомнить его трагедии «Отелло», «Гамлет», «Макбет», в которых есть сложная динамика борьбы добра и зла в душах главных героев. Восхищаясь этим мастерством, сам Гёте утверждает природный баланс между этими двумя чувствами. Добро и зло – две стороны одной медали. Можно долго обсуждать, восходит ли это к апокрифам или манихейству, но не будем уходить в эти теологические споры. У нас есть текст Гёте, в котором это дается как факт уже в начале «Фауста», в прологе, где Господь приказывает Мефистофелю провести Фауста через испытания:

Тогда явись ко мне без колебанья!
К таким, как ты, вражды не ведал я…
Хитрец, среди всех духов отрицанья
Ты меньше всех был в тягость для меня.
Слаб человек; покорствуя уделу,
Он рад искать покоя, – потому
Дам беспокойного я спутника ему:
Как бес, дразня его, пусть возбуждает к делу!

[1]

Господь нанимает Мефистофеля для того, чтобы Фауст не засиживался, а действовал. Вспомогательная, техническая роль Мефистофеля заявлена с самого начала. Непохоже, чтобы это существо обладало реальной властью и несло угрозу человеку. Это принципиальный момент: двигаясь дальше по тексту, мы видим, что смысл договора между Фаустом и Мефистофелем у Гёте довольно сильно отличается от того, что было и у Марло, и у Шписа. Если у последних договор носит серьезную юридическую силу, которая позволяет Мефистофелю в конце концов забрать Фауста в преисподнюю, то у Гёте договор не столько налагает страшные обязанности по продаже души, сколько является спором, пари:

Тушить страстей своих пожар
В восторгах чувственных я буду,
И под густой завесой чар
Готов ко всякому я чуду!
Я кинусь в шумный времени поток,
В игру случайностей, куда забросит рок,
И пусть страданье и отрада,
И пусть удача и досада
Причудливой промчатся чередой;
Кто хочет действовать – тот позабудь покой!

Фауст у Гёте не хочет ни денег, ни власти. Более того, он говорит:

Не радостей я жду, – прошу тебя понять!
Я брошусь в вихрь мучительной отрады,
Влюбленной злобы, сладостной досады;
Мой дух, от жажды знанья исцелен,
Откроется всем горестям отныне:
Что человечеству дано в его судьбине,
Все испытать, изведать должен он!
Я обниму в своем духовном взоре
Всю высоту его, всю глубину;
Все счастье человечества, все горе –
Все соберу я в грудь свою одну,
До широты его свой кругозор раздвину
И с ним в конце концов я разобьюсь и сгину!

Здесь речь идет о том, что Фауст сливается со всем человечеством, он становится его символом. Таким образом, Мефистофель не просто служит одному Фаусту и исполнению его причудливых желаний, а является alter ego, внутренней стороной человечества в целом. Эта та загадочная, но постоянная сила, которая двигает человека и в его лице все человечество вперед. Именно поэтому она совершает и зло, и благо. Такая неоднозначность фигуры Мефистофеля в связке с Фаустом возникает, если мы начинаем внимательно вчитываться в условия заключенного пари.

Как я уже подчеркнул, в средневековой традиции Мефистофель/дьявол/Сатана понимается как совратитель, искуситель и… парнокопытный. Напомню, во второй части «Фауста» Мефистофель наступает на ногу одной гостье маскарада, и она сокрушается, будто бы это было так больно, словно копытом отдавили. Такая отсылка к копытцу в тексте Гёте есть, однако его Мефистофель перестает быть однозначным дьяволом и становится, если угодно, фаустовским (то есть человеческим) подсознательным, двойником каждого из нас, в котором существует тяга к созданию чего-то нового, к нарушению границ и запретов. Мефистофель – тайная побуждающая сила, которая заставляет Фауста и каждого из нас действовать.

Однако это лишь часть проблемы. Вернемся к революции. Мефистофель сам себя считает отрицателем всего: