Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Прежде всего о времени повседневном. В одной из своих значительных статей Жак Ле Гофф противопоставил близнецов-недругов: «время церкви» и «время купца»[576]{275}. Но куда поместить между зеркальными отражениями особое время земледельца, пастуха, ремесленника? Ремарка первая: время простых людей было лишь отчасти присвоено Церковью. Арно Сикр, уже видавший виды тарасконский мелкий горожанин, хорошо говорит о «[промежутке] времени двух Отче наш»: но он поступает так лишь затем, чтобы лучше описать священные обряды (в данном случае еретические[577]). В Сабартесе обычно для того, чтобы обозначить истечение короткого отрезка времени, ограничиваются использованием нечеткого выражения (мгновение, краткий срок, долгая пора и т. д[578]). Или же, метод менее употребимый, время измеряют движением (время перехода на одно лье или на четверть лье...{276}); такая интеллектуальная операция бессознательно совпадает с концепциями Аристотеля и св. Фомы[579]; она является обычным делом для пастуха, подобного Бернару Марти, профессионального пешехода[580].

Отрезки времени обозначаются в соответствии с приемом пищи (обед или ужин, prandium или сепа). А также в соответствии с литургическим распорядком: терция, нона, вечерня. Слова эти, извлеченные из церковных часословов, используются прежде всего священниками, «добрыми людьми» и некоторыми набожными или ностальгирующими по католичеству женщинами[581]. Таким образом, дневной период (в хронологическом смысле) частично христианизирован. Зато ночной период остается целиком мирским (за исключением ультрасвятоши от катарства, каковым был Белибаст: он поднимается шесть раз за ночь, чтобы произнести свои часы). Для обозначения ночных периодов наши монтайонцы и арьежане ограничиваются в основном использованием визуальных, физиологических или слуховых привязок, таких как: после захода солнца, в темную ночь, в пору первого сна, на половину первого сна, на первых петухов, когда петух пропоет в третий, раз[582].

Богословские представления о мироздании. Миниатюра XII в.

Что касается церковных колоколов, то они звонят, разве что отмечая час погребения или возношения даров во время мессы[583]. Нет признаков их использования в Монтайю для грубого отсчета времени, в котором нет потребности у безвременной цивилизации: верхняя Арьеж не имеет ничего общего с текстильным Артуа 1355 года, где башенные часы призывают ремесленников к труду[584]. В графстве Фуа время — не деньги. Монтайонцы не боятся труда; если надо, могут и поднажать, но понятие временного графика им остается чуждым, как на своих собственных землях, так и в каталонской мастерской, куда их иной раз забрасывает изгнание. Рабочий день для них имеет смысл только вперемежку с долгими и беспорядочными перерывами, во время которых можно поболтать с другом, наливая и попивая винцо. «Начатую работу бросают по первому слову... При этих словах (говорит Арно Сикр) я отложил свою работу и отправился к Гийеметте Мори... И то же самое: Пьер Мори послал за мной в мастерскую, где я тачал башмаки... Гийеметта послала сказать, чтобы я шел к ней, что я и сделал... Или еще: Заслышав такое, я оставил незаконченную работу...»[585].

Таким образом, время труда не захватывает настолько, что они уже не хотят отрываться... и подобная расслабленность заметна во всех случаях, включая и тот, когда мы имеем дело с отличным сапожником, каковым является Арно Сикр. Некоторые труженики, подобно Праду Тавернье, не стесняются даже объявить, что их ремесло им ужасно наскучило, что они устали ткать... устали до того, что надо менять профессию (I, 339). В общем, время ремесленника (и даже подмастерья) в снисходительной к работникам Окситании выглядит пока вполне близким времени крестьянина и пастуха. Несмотря на порой изматывающий труд, и у пастуха находится время для умозрения, когда он просто смотрит, как растет трава; он не связан жесткими императивами какого-нибудь графика. Пьер Мори, один из опытнейших пастухов своего времени, всегда готов бросить свое стадо: при необходимости он доверяет заботу о нем брату или какому-нибудь другу. И это на целые часы, дни, недели[586]. В самой Монтайю и в верхней Арьежи целые часы отводятся гулянью и, более того, сиесте, особенно если к ней побуждает солнце[587].

* * *