Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Таким образом, ткач из Вариле, гораздо менее благочестивый в этом вопросе, чем Жанна д’Арк, основывает свое одновременно культурное и личное понимание «доброго христианина» преимущественно на внешних действиях, связанных с классическими «добрыми делами» (пожертвования, десятина, паломничества и т. д.). Пламенная молитва и переживание христовых страстей, о которых говорит Гароди, являются для него недоступным, если не неизвестным, идеалом[726].

Так что же верно по отношению к Монтайю и Сабартесу? Модель Гароди? Модель Сабатье? Несомненно, ни та ни другая. Но больше от второй, чем от первой... Гораздо больше добрых дел (творимых, впрочем, довольно вяло), чем молитв (которые бормочут еще более вяло). У наших монтайонских или сабартесских крестьян, временно или постоянно остававшихся верными римской церкви, поклонение Сыну Божьему и его страстям могло подниматься до уровня декларации принципов, достаточно плохо переваренных (см. упомянутый пример Раймонды Тестаньер). Однако, это поклонение не проявлялось в молитвенных излияниях, подобных тому, за которое ратовала старуха Гароди. Из адресованных Богу молитв (я оставляю в стороне проблему поклонения Деве Марии, иными словами, проблему Ave Maria, к которой вернусь позже) наши крестьяне из деревни желтых крестов знают преимущественно Pater Noster. Иногда это единственная молитва, входящая в багаж их знаний и в повседневную практику[727]. Но как раз в этой молитве нет ничего от «религии Христа» [«christique»], поскольку она адресована Отцу Предвечному...

Связанное с Троицей Credo{334}, где Сыну отводится важное место, проповедуется в Сабартесе местным клиром (в Сабартесе я излагал Credo на народном языке во время воскресной мессы, догму за догмой, — говорит Амьель из Рие, викарий Жюнака [III, 9]). Однако нашим пастухам и землепашцам это краткое изложение веры едва ли знакомо: нужно быть Арно из Савиньяна, образованным, если не инаковерующим каменщиком в Тарасконе-на-Арьежи, чтобы одновременно знать Credo, Pater, Ave Maria и семь псалмов (I, 164).

Во всяком случае, многочисленные упоминания однозначно доказывают, что люди из Монтайю знают, по крайней мере понаслышке, о существовании Pater Noster, а то и (латинский) текст этой молитвы. Дальше их познания не простираются. Кюре-исповедники назначают в качестве покаяния крестьянам повторение Pater Noster. Более образованным горожанам — Pater, Ave Maria и Miserere{335} (II, 111; III, 36).

Крохотная элита маленькой деревушки, слегка затронутая латынью, безусловно понимает смысл Pater. А другие? Для основной массы монтайонцев и жителей Сабартеса Pater — это прежде всего молитва, которую произносит в церкви священник, и которая подходит сторонникам разных верований: истинным римским католикам, тем, кто симпатизирует ереси, катарским верующим и «добрым людям». Произносят ли простые «верные» официальной церкви сами свой Отче наш? Во многих случаях это вполне вероятно (см. выше пример покаяния после исповеди). Те, кто берутся за это упражнение, могут таким образом приобщиться к Божественному в качестве «молящихся»; приобщение, однако, остается в большинстве случаев основанным скорее на повторении, чем на медитации.

Не будем забывать, что в Сабартесе влияние нищенствующих орденов гораздо меньше, чем в нижних землях. Таким образом, привычка к интенсивным, частым и страстным молитвам не встречается в католических кругах верхнего Фуа. Мы находим ее скорее у откровенных еретиков из этих земель, особенно — если не исключительно — у «совершенных». Белибаст в подштанниках поднимается шесть раз за ночь, чтобы предаться горячей молитве; в какой-нибудь битком набитой таверне его соседи по койке укладывают его на краю подстилки, чтобы он не будил их, когда будет вставать с постели, чтобы преклонить колени. Однако они и не думают подражать «святому человеку»: его благочестивые привычки ничуть не заразны. Впрочем, и сам Белибаст не требует от своих последователей вдохновляться его примером. Как раз наоборот — он категорически запрещает им молиться! Их рты, грязные от нечистого образа жизни, замарали бы слова Pater Noster. Как метко замечает Пьер Мори, никому не должно произносить Отче наш, помимо Господ наших («добрых людей»), кои стоят на пути истинном. Коли наш брат читает Отче наш, то он смертно грешит, потому как мы не на пути истинном: нам ведь случается и мясо есть, и спать с женщинами (II, 37).