Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Таким образом, Белибаст монополизирует Отче наш[728], совсем как государство Нового времени монополизирует соль или табак. Крестьяне Сабартеса во времена их прежней приверженности наивному католицизму вовсе не имели привычки к долгим, пламенным и сопровождающимся медитацией молитвам. И уж тем более такая привычка не появляется, когда они становятся последователями альбигойства от Белибаста! Сразу они получают настойчивую рекомендацию не молиться вовсе, во имя «катарского» перфекционизма, представляющего ангелами некоторых людей и тупым скотом — остальных, составляющих большинство[729].

* * *

Однако нельзя сказать, что в Монтайю начисто отсутствует обращение к Христу. Просто оно в меньшей степени прямое, через молитву в собственном смысле слова, и в гораздо большей степени — опосредованное, через обмен повседневными знаками и их узнавание. Речь идет о крестном знамении, конечно. Гийом Мори, например (брат Пьера Мори), немного катар, как и вся его семья; в нем нет ничего от ортодоксального католика. Но вот он задумал важное разоблачение — направленное, в частности, против кюре Клерга, которого он обвиняет в подкармливании «добрых людей» зерном... И чтобы лучше подкрепить это ядовитое (и правдивое) обвинение, он клянется на кресте (II, 173). Дело происходит в самой крепости Монтайю, в которую он заключен вместе с другими жителями деревни 15 августа 1308 года. Что касается братьев Моров, пастухов из Монтайю, то и они не вполне стопроцентные католики; однако и речи нет о том, чтобы они забыли перекрестить пищу, прежде чем на нее наброситься[730]. Сам Пьер Мори погряз в ереси, однако он привычен к крестному знамению, которое творит по полной форме — и жестом, и словами (In nomine patris et filii etc.). Добрый пастырь крестится, входя в церковь, так что шокированный Пьер Отье предлагает ему в замену шутливый жест, похожий на крестное знамение лишь внешне: Пьер, летом вы можете (делая вид, что креститесь) отгонять мух от лица. При этом вы можете так говорить себе: вот лоб, а вот и борода, вот одно ухо, а вот и другое[731]. В самом Монтайю катарский башмачник Арно Виталь вынужден возмутиться уважением, с которым местные относятся к кресту, несмотря на их частичное разочарование в католической вере. Да он не стоит ничего, это знак дурного бога, — говорит он Вюиссане Тестаньер, которая лишь отчасти соглашается с его словами (I, 457). Белибаст закипает при виде деревянных крестов, которыми усеян пейзаж. Если б я мог, — говорит «святой муж»[732], — я порубил бы их топором, да зажег бы костерок, чтобы сварить поесть. Желтые кресты из ткани, простые или двойные, должны напоминать тем монтайонцам, кто прикоснулся к ереси и кого миновал застенок, с какой стороны находится истинная вера: в Регистре Жака Фурнье[733] насчитывается в целом 48 приговоренных к заключению и 25 — к более легкому наказанию, ношению желтых крестов (из этих 25-и для семнадцати человек речь шла о смягчении наказания после первоначального осуждения к заточению). В самом Монтайю я обнаружил семерых обладателей или обладательниц желтых крестов, которые избежали тюрьмы лишь для того, чтобы стать объектом насмешек, а то и публичных оскорблений со стороны идиотов или католических фанатиков. Ношение желтого креста, как и ношение желтой звезды позже, может стать для человека психологической каторгой, вынуждая его упражняться в маскировке. В праздничные дни, — говорит Арно из Савиньяна, каменотес-иноверец в Тарасконе[734], — я открыто ношу желтые кресты на моем плаще. Однако ж в другие дни, особенно когда работаю, я крестов не ношу, потому как на мне только рубаха или сорочка. Когда я с работы возвращаюсь, так я надеваю плащ и стало быть ношу кресты; иногда, однако ж, я их ношу, но закрываю; а еще бывает, что хожу по Тараскону без крестов, потому как в одной рубахе...