Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Мариальные праздники крепко держатся в Сабартесе в народной памяти: я уже говорил о Рождестве Богородицы, одном из важнейших праздников во всем крае. Рождество, священный семейный праздник в нашей деревне, тесно соотносится с материнством Марии[765]; даже катарские пастухи хранят нежные чувства по отношению к волхвам (II, 37), пришедшим через несколько дней после Рождества поклониться Сыну и Деве Марии. В разгаре лета привычным и для знати, и для скотоводов праздником является Успение[766]. Простая невежественная служанка умеет счесть время своей службы от начальной даты, пришедшейся, говорит она, на праздник «Очищения Блаженной Марии» (II, 99).

Теперь о том, что касается божбы: Sancta Maria стало в Монтайю, как и вообще в Сабартесе, своего рода женским восклицанием. Неопровержимые свидетельства популярности: Sancta Maria, сколько дурных слов изрыгает этот человек, — говорит Алазайса Мюнье своей куме Гайярде Роз по поводу Гийома Остаца, вольнодумца из Орнолака (I, 191, 194); Sancta Maria, Sancta Maria, я вижу дьявола, — кричит Гийеметта «Белота», умирающая еретичка из Монтайю, священнику из соседней деревни, который счел за благо принести ей последнее причастие[767].

Богоматерь с младенцем. Скульптура XIV в. Сокровищница Сен-Шапель.

Даже местные катары, повторяю, не отвергают полностью Марию, несмотря на свой патологический антифеминизм[768]. Иной раз с насмешкой помянут Мариетту и вместилище плотское, которое осенил собой Иисус Христос[769]. Но легко только говорить! Гони Деву Марию через дверь — она вернется через окно. Мы, люди верующие (в ересь), мы ноги Блаженной Марии, — говорит Гийеметта Мори из Монтайю, которая лишь развивает тему «застольной речи», в которой Белибаст возвеличивает мистическую Марию, отождествляемую с альбигойской церковью или с сообществом верующих (II, 52—53; I, 282). Сам Пьер Отье предлагает, в евангелическом и строгом стиле, собственную «мариологию доброй воли»; перед Пьером Мори и другими пастухами из Сабартеса и из окрестностей Арка Пьер Отье утверждает в устном комментарии на св. Луку: Матерь Божия, это лишь добрая воля[770]. Что касается альбигойца Пьера Клерга, он может, конечно, осмеивать официальную Деву Марию католической церкви; но от этого ничуть не меньше почитает хтоническую Деву Марию Монтайонскую, при алтаре которой хоронит свою мать. Таким образом, он смешивает в своем личном «благочестии» ересь вселенского масштаба и местный фольклор[771].

Этот хтонический аспект присутствия Девы Марии в деревне желтых крестов кажется мне крайне важным. Несомненно, что в Айонском крае и в целом в верхней Арьежи Дева Мария находится на земле. В той же мере, в какой Бог-Отец — на небе. Они формируют пару, размещенную в крайних точках вертикали. Мария в Монтайю и в Сабартесе связана с очень древним культом выставленных на открытом месте камней, окруженных коровьими стадами и парами пахотных быков; к ней и к этим камням обращены подарки в виде настригов шерсти. Она приемлет под своим алтарем и на кладбище, примыкающем к ее часовне, тела людей, возвращающихся в материнскую землю-кормилицу. Богиня-Мать — это Богиня-Земля. В вертикальной структуре Монтайю, над которой возвышаются Крепость, Рай, духовная и светская власть, Дева Мария и ее святилище ютятся в самом низу и в самой глубине. Гораздо ниже уровня domus, над которыми господствует Донжон{345}. Будучи плотским вместилищем, она приемлет мочу и навоз, трупы, ее топчут коровы. Она на самом деле воплощает в себе утробный и сельскохозяйственный культы плодородия, поразившие меня своим кажущимся отсутствием, поскольку они относятся к вещам, о которых не говорят. Погребенные в относительном молчании текстов и даже сознания, эти глубинные культы тем не менее лежат в основе монтайонской сакральности, надстройка которой гораздо легче.

Эти рассуждения о Деве Марии естественным образом приводят нас к культу святых. Известно, что, добавляясь к праздникам и воскресеньям, этот культ, узаконенный grosso modo, делает в целом до 90 дней в году[772] нерабочими; часто у народов, крепко связанных с традицией, он сопровождается фольклорными, а то и языческими отклонениями. В этом культе в Сабартесе не всегда легко отличить более или менее магическую и грубо-меркантильную заинтересованность в помощи святого от собственно религиозного поклонения заступнику, занимающего наряду с другими свое место в душе верующего. Двадцать шесть лет назад, — рассказывает в 1324 году пастух Бернар Марти, — я сказал моему отцу в день Богоявления: