Мопассан

Сколько их было, этих ужинов в духе Регентства[102]! С франкмасоном Катюлем Мендесом. С католиком Полем Бурже. С веселыми дамами, которые принадлежали всем… Шумные ужины послужили поводом для очередного переезда на новую квартиру. О, если бы Франсуа рассказал все — какой бы это был материал для «Хроники Бычьего глаза»[103]!

Может быть, «Дама в сером» — это Мари Канн? Дневник Эдмона де Гонкура делает эту гипотезу весьма соблазнительной. Вот, например, запись от 17 июня 1891 года: «С черными кругами, нарисованными тушью под глазами, загримированная «под мертвеца», — недавняя Эгерия Бурже, теперь Эгерия Мопассана сообщила мне, что он очень-очень болен… давая мне понять, что у него прогрессивный паралич». А вот еще — от 1 июля 1893 года: «Как всегда возбуждающая, с подвижными глазами, говорящая меланхолически-шаловливым языком, с подчеркнуто-болезненным обликом и с вызывающе глубоким декольте…» Эти наброски напоминают ту, которую Тассар называл роковой женщиной, вампиром, «пожирательницей мужчин».

Говоря о Мари Канн, Гонкур подчеркивает ее «божественную красоту», которая раздражала его. Признаки сходства между Мари Канн и «Дамой в сером» тем более настораживают, что Мари на протяжении многих лет имела значительное влияние на Ги. Она будет хвастать тем, что получила от своего любовника две с половиной тысячи писем; такая круглая цифра заставляет призадуматься над правдоподобностью этого утверждения. Мой товарищ по плену, Филипп де Форсевиль, рассказывал мне: «В 1919–1920 годах я часто бывал у Мари Канн, очаровательной старой дамы, любившей вспомнить о своем прошлом и не забывавшей при этом Мопассана. Я видел у нее ларец, набитый письмами Мопассана. Увы, все они были сожжены по ее распоряжению после смерти! Испытывая ко мне расположение, она читала мне многие из этих писем… Эту фразу я не забуду никогда: «Мадам, что это за душевный недуг, превращающий одно существо в собственность другого!»

Это подлинный язык Ги — язык светского влюбленного.

Мой дорогой Форсевиль! В то время, когда Вы посещали дом по улице Гренель, на книжных полках Мари Канн хранился ценнейший, уникальный экземпляр «Нашего сердца», оттиснутый на тонкой китайской бумаге. То была книга, специально «напечатанная для Мари Канн», — символ открыто афишируемой связи, почти официальной. И этот экземпляр я обнаружил у Даниэля Сикля!

Так почему же Мари Канн не могла быть «Дамой в сером»? Телеграмма, «полученная с Востока» в ночь неудавшегося самоубийства, не могла быть от Мари Канн. Мари не была «на Востоке» 1 января 1892 года. Или, быть может, ее отправила какая-либо другая дама? Но в этом вопросе Тассар непоколебим: «Телеграмма была от Дамы в сером!» «Я считаю своим долгом заявить, что Мишель де Бюрн (на сей раз он имеет в виду Мари Канн. — А. Л.), так же как графиня (он имеет в виду Потоцкую. — А. Л.) не имеет ничего общего с дамой в серо-жемчужном платье, к которой а был столь недоброжелателен в первом томе моих «Воспоминаний» о г-не Ги де Мопассане».

Если Мари Канн вовсе не «Дама в сером», то кто же тогда эта таинственная женщина, игравшая в тот же период времени ту же роль, что и Мари? Или у Мопассана хватало сил утолять жажду нескольких вампиров?

До конца своих дней Пьер Борель не уставал твердить о существовании неизвестной любовницы Милого Друга — писательницы и художницы. Он выдвигал против нее то же обвинение, что Франсуа против «Дамы в сером».

Борель поддерживал дружеские отношения по меньшей мере с тремя людьми, пользовавшимися доверием Милого друга. То были Жизель д’Эсток, Франсуа Тассар и в первую очередь Леон Фонтен, «Синячок», о котором Лора говорила как о «лучшем товарище» Ги, «его брате по гребле».

От Леона Фонтена Борель услышал о таинственной любовнице Мопассана. Однажды Фонтен сказал ему: «Мне показалось, что я все рассказал вам о моем друге. Но я ошибся. Несколько дней назад, разбирая старые бумаги, я вспомнил об одном случае с Ги… Сегодня, много лет спустя, я обвиняю одну женщину не в том, что она убила его, но в том, что она ускорила его гибель своими ухищрениями чрезмерно страстной женщины, никогда не знавшей удовлетворения…

Как только мой друг встретил эту опасную женщину, он изменился буквально на глазах… Его словно бы вдруг истерзала какая-то колдовская сила. Вначале, после первых встреч, он производил такое впечатление, как будто из него высосали все соки, весь мозг…

Женщина, о которой я вам рассказываю, была чрезвычайно странным и изощренным созданием… существом, одержимым феминизмом и социологией: и кстати и некстати она цитировала Огюста Бланки и Прудона. При этом она крайне легко воспламенялась, и тогда ее опасная несдержанность не знала границ…»