Мопассан

Ги оставляет блистательное описание своего алжирского путешествия 1881 года: «Опередив нашу группу на пятьсот метров, проводник вел нас сквозь черное, плоское одиночество пустыни… Каждые четверть часа нам попадались огромные скелеты, обглоданные животными, спекшиеся под солнцем. Несколько дней продолжалось это монотонное путешествие… Вот шакал. А вот агонизирующий верблюд. Уже два или три дня он, быть может, провел здесь, на бархане, умирая от усталости и жажды. Его длинные конечности, которые казались перебитыми, сплетенными, онемевшими, влачились по огненной земле. А он, заслышав наше приближение, поднял, как фонарь, свою иссохшую голову… Его лоб, изъеденный неумолимым солнцем, был сплошной истекающей раной; он следил за нами безропотным взглядом. Он не издал ни единого стона, не сделал никакого усилия, чтобы подняться. Наблюдая не раз смерть своих братьев в этих страшных переходах по пустынной глуши, он, казалось, все понял и хорошо усвоил жестокость людей. Теперь пришел его час. Вот и все. Мы проехали мимо. Но, много времени спустя оглянувшись назад, я все еще видел над песком длинную вытянутую шею брошенного зверя, который неотрывно смотрел на последние в его жизни живые существа, медленно скрывавшиеся за горизонтом».

«Моя любимая! Я болен и еще не выздоровел. Вот почему вы не имели от меня никаких вестей. Болезнь, которая мучит меня и происхождение которой мне неведомо, вызывает странную и нестерпимую глазную боль».

Это письмо мы можем датировать без колебаний: 1881 или 1882 год.

За неопределенным обращением «моя любимая» возникает любопытная проблема. Во всех письмах, адресованных той, которую Леон Фонтен и Пиляр д’Аркаи, а вслед за ними и Пьер Борель называют Жизель д’Эсток, Ги никогда не называет ни имени, ни фамилии — только «сударыня», «дорогой друг», «любимая». Что это — соблюдение тайны? Но дама никогда не требовала этого от своего кавалера. Все это более чем странно!

Тетрадь Жизель содержит в себе и другие не менее интересные факты. Она сообщает о галлюцинациях, которые все учащаются и усиливаются, завершаясь тяжелейшим припадком в Шале де л’Изер.

После одного из таких припадков, как две капли воды напоминающего рассказ «Сумасшедший», Жизель пишет: «Я похолодела от ужаса. После краткого молчания вновь зазвучал его голос, изменившийся до неузнаваемости: «Иногда я чувствую, как безумие блуждает в моем черепе». Мой друг собирается ехать со своей матерью на Корсику».

Жизель указывает даже, что Ги уезжает в Вико, где Лора тяжело заболела.

Пребывание в Вико и поездка на Корсику датируется 1880 годом.

Далее допускается сдвиг во времени и рассказывается о разрыве Жизель с Ги. Все усиливающееся недомогание, возрастающая подозрительность, судебные процессы, мания преследования (обо всем этом говорит Жизель) подтверждают имеющиеся данные об ухудшении состояния писателя. Ги конца этого любовного романа — это Ги 1888 года.

Последнее письмо Мопассана к Жизель д’Эсток, датированное концом апреля, весьма сухо. «Сударыня, сегодня утром я вернулся из Этрета. Я рассчитываю в среду выехать в Париж. Не слишком ли это поздно, чтобы отправить то, что вам принадлежит? Сегодня я не располагаю временем, чтобы написать вам более подробно. Впрочем, я хотел бы, если вы соблаговолите, побеседовать с вами несколько минут. Писать будет слишком долго и сложно. Или вы испытываете непреодолимое отвращение к такой встрече?»

В ответ на это последовало молчание.

3

Мопассан в личной жизни. — Еще раз о Жизель д’Эсток. — Беседы с Пьером Борелем

Познакомившись с признаниями, сделанными Леоном Фонтеном Пьеру Борелю, и с письмами Мопассана к Жизель, обратимся теперь к «Любовной тетради».

Самые примечательные особенности этого документа были уже освещены, и мы не будем к ним возвращаться. Из тетради мы можем подчеркнуть некоторые детали, характеризующие образ Мопассана. За маской президента Общества сутенеров Жизель сумела разглядеть человека, постоянно преследуемого страхом. «На голых стенах моей комнаты возникают фрески страха…» Это голос самого Мопассана. «Я хотел бы отделиться от себя самого. Я ускользаю, я бегу, я боюсь».

Хищница поняла, что под обличьем Милого друга скрыт чувствительный ребенок. Это ей мы обязаны почти всем, что нам известно об отношении Мопассана к музыке. Вот он содрогается, слушая Моцарта, — и разве эта реакция не объясняет нам точку зрения, изложенную музыкантом из «Монт-Ориоля»? «Я воспринимаю музыку не только слухом, я ощущаю ее всем телом, и оно вибрирует с ног до головы». Так же и Бертен из «Сильна как смерть» говорит «о невидимом и необъяснимом таинстве музыки, которая разливается по всему телу и доводит до безумия нервы и душу…»