Мопассан

«Я не могу передать того, что переживаю в связи со смертью Флобера. Его образ непрестанно предо мной, мне чудится его голос. Я вижу его жесты, я вижу его самого — в коричневом халате, с воздетыми в разговоре руками…»

«Меньше, чем от кого бы то ни было, разило от него чернилами… Он даже стал подчеркнуто избегать всяких разговоров о литературе, сторониться писательской среды, работая, как говорил он сам, в силу необходимости, а не ради славы. Пас, чья жизнь была целиком отдана литературным заботам, это немного удивляло…»

Голос изменяет ему:

«Мопассан — боже великий! — Мопассан потерял рассудок! Все удачи, цветущее здоровье — все рухнуло разом. Какой ужас!»

Превозмогая страх перед смертью, Золя продолжает:

«Мы сохраним о нем память как о самом счастливом и самом несчастном из людей, на чьем примере мы с особой остротой ощущаем горечь крушения человеческих надежд; мы сохраним о нем память как о любимом брате, баловне семьи, ушедшем навеки и горько оплакиваемом всеми».

И заканчивает пророческой фразой:

«А впрочем, кто решится утверждать, что болезнь и смерть не ведают, что творят?»

Анри Сеар произносит несколько трогательных слов от имени друзей юности. Гребцы из «Лягушатни» слушают, глаза их воспалены от слез. Прощаясь с Жозефом Прюнье, своим президентом, они хоронят и свою молодость.

— Какая судьба! — повторяет Дюма. — Какая потеря для литературы! О, какой это был гуляка!..

И присутствие какой-то неизвестной дамы в костюме эльзаски, проследовавшей за катафалком от церкви Святого Петра до кладбища, словно бы подтверждает его слова.

Туманом неизвестности окутано рождение Ги, и участие его в войне 1870 года, и вся его жизнь в целом. Он избегал откровений и уничтожал все то, что могло его изобличить. В возрасте, когда влекут собственные воспоминания, он был поражен безумием. После его смерти мать и отец не сохранят ничего, что помогло бы проникнуть в тайну его жизни. Они продают Ла Гийетт, «Милого друга», обстановку квартиры на улице Боккадор. Лора продала и раздала все, сохранив лишь те предметы, которые представляли интерес для нее самой.

Утрачены навсегда некоторые редкие документы, проданные с аукциона в отеле Друо 20 и 21 декабря 1893 года. Заинтересованные в сохранении тайны, покупатели — миленькие графини, писатели, художники — торопливо совали в карманы компрометирующие их бумаги…

Этим публичным разбазариванием было положено начало дьявольской пляске, продолжавшейся целых полвека. Беспардонные плуты вроде Жизель д’Эсток, Пиляра д’Аркаи, Пьера Бореля, англичанина Франка Гарриса и многие другие с легкостью подделывали и искажали документы. В то время как «благочестивые руки» пытались стереть все следы «мерзостей» Милого друга, распутники рылись в его грязном белье. Все в этой жизни неясно и туманно, как, впрочем, того хотел сам Мопассан:

«Если я когда-нибудь стану достаточно известным для того, чтобы любопытное потомство заинтересовалось тайной моей жизни, то одна мысль о том, что тень, в которой я держу свое сердце, будет освещена печатными сообщениями, разоблачениями, ссылками, разъяснениями, порождает во мне невыразимую тоску и непреодолимый гнев…»

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мопассан был реалистом, и это исчерпывающе доказано Анри Барбюсом: «Он представляется мне выше Флобера, украшавшего великолепие реального словесным орнаментом».

Мопассан сейчас более актуален политическим звучанием своего творчества, чем пятнадцать лет, тем более чем тридцать лет назад, но он столь же современен и формой своих рассказов. Жюль Ренар говорил: «Я люблю Ги де Мопассана, потому что мне кажется — он пишет для меня, а не для себя». Это и есть та самая естественность, которую нельзя превзойти. Мопассан — это раскованный Флобер.

В предисловии к «Пьеру и Жану», которое с таким трудом переварил Эдмон де Гонкур, Мопассан загодя защищался от нападок маститых писателей, которых он называл «манерными». Он нередко приближался к своему идеалу: «Проникать в самые сокровенные мысли, улавливать ускользающие впечатления и выражать их самыми простыми словами, которыми мы пользуемся повседневно».

Подлинная, столь близкая нам трагедия Мопассана заключается в том, что творчество его не достигло истинного расцвета и не получило естественного завершения.