Мор

Он идет вперед и дергает за веревку. Чертыхаясь, я бросаюсь за ним, пытаясь не отстать, а он шагает к дому.

Следом и я буквально подползаю к этому двухэтажному строению. Дом красивый, хотя, честно говоря, вполне обыкновенный: крашеные доски, зеленая дверь, под одним из окон занесенный снегом цветочный ящик.

Почему он пришел именно сюда?

Мор почти бежит к входной двери и с размаху пинает ее. Есть такой способ открывать дверь. Но есть же и другой – за чертову ручку, как нормальные люди.

Меня он тащит за веревку, как непослушную собаку, которую нельзя спускать с поводка.

По тому, как тихо в доме, ясно, что хозяев нет, и они, вероятно, не появлялись здесь с тех пор, как начались предупреждения об опасности. И слава Богу. Лучше пусть они сейчас будут где угодно, чем здесь.

Мор входит в гостиную, таща меня за собой. Теперь, когда мне не нужно бежать, спасая жизнь, просыпается боль. Запястья пульсируют, их жутко дергает, а пот очень быстро охлаждает тело. А уж о том, как утром будут болеть ноги, я даже думать не хочу.

Всадник привязывает веревку к перилам лестницы – один узел, два, три.

– Сам же понимаешь, как только ты отойдешь, я попытаюсь сбежать, – говорю я.

– Я кажусь тебе взволнованным, смертная? – спрашивает он, резко затягивая узел.

– Трудно сказать, у тебя не все части на месте.

Вру, но он еще не видел себя в зеркале, так что не проверит.

Мор сверлит меня долгим взглядом – его неприязнь ко мне почти можно потрогать, – потом поднимается по лестнице. По всему дому эхом разносятся его шаги.

Насчет побега я не шутила. Как только он скрывается, я так набрасываюсь на путаницу узлов, как будто от этого зависит моя жизнь. Тем более, что так оно и есть.

Я отчаянно дергаю за веревки, привязывающие меня к перилам (и где только этот тип, чтоб его черт побрал, научился так вязать узлы?), но тут он возвращается, неся смену одежды. Одежда и клейкая лента.

Для полноты картины не хватает только кожаного белья и плетки. Но я сомневаюсь, что Мор, когда говорил о страданиях, подразумевал что-то в этом духе. И это к лучшему. Не думаю, что это круто, заниматься садо-мазо с парнем, которого ты пыталась убить. Хотя бы не в первую же ночь.

Мор кладет вещи на диван, не сводя с меня глаз. Снимает по частям латы. Под ними остатки рубахи, но эти ошметки не скрывают обнаженного торса.

Даже сейчас, после травм, это образец мужской красоты. Мускулы проработанные, руки одновременно крепкие и изящные, грудные мышцы красиво округлы, а пресс вообще фантастический.

Кожа на груди местами еще красная и воспаленная. Ему, наверное, было ужасно больно ехать весь день по морозу в одном одеяле, пока доспехи царапали обожженную плоть.

Я не сразу замечаю, что раны – не единственное, что пятнает кожу Мора. Его грудь, как обруч, обхватывает цепочка странных светящихся букв. Вторая такая же полоса начинается на бедрах и уходит вниз, скрываясь под одеялом. Они тускло поблескивают, как янтарь.

Я ошеломленно замираю, уставившись на них. Мне доводилось видеть разные татуировки, но таких, чтобы светились, никогда. Если бы мне не хватило возрождения из мертвых, чтобы поверить в его потустороннее происхождение, то эти письмена убедили бы наверняка.

Мор тянется к краю одеяла – не то плаща, не то набедренной повязки – и я, моргнув, отворачиваюсь, пока ненароком не увидела лишнего.

Через несколько секунд он подходит ко мне со скотчем в руке. Одежда, в которую он переоделся, – джинсы и фланелевая рубаха – совсем не похожа на то, в чем он был, когда я увидела его впервые. Впрочем, на нем все это смотрится на удивление хорошо, учитывая, что среди обычных мужиков редко встретишь такого высокого и широкоплечего, как этот всадник.

Уставившись на меня пронзительно-голубыми глазами, он начинает разматывать клейкую ленту.

– Раз уж ты любезно изложила мне свои намерения… – он обматывает скотчем веревочные узлы сначала на перилах, а потом на моих руках, лишая меня последней надежды на побег, – думаю, это хотя бы на время удержит тебя на месте.

Мор обрывает конец ленты и отшвыривает скотч в сторону.

Я сверлю его взглядом, но напрасно. Он вообще не обращает на меня внимания.

Всадник отходит к дровяной печи и принимается разжигать огонь.

– И что теперь? – спрашиваю я. – Так и будешь держать меня на привязи, пока я не сдохну от чумы?

Вообще-то я не чувствую себя больной – хотя кто его знает, может, это оно и есть. Трудно сказать наверняка, потому что я чувствую себя так, будто меня машиной переехало, причем дня три назад.

Мор поворачивает голову в мою сторону – чуть-чуть – и снова возвращается к огню. Через пару минут в печи уже бушует пламя, а еще через какое-то время я чувствую тепло.

Мор сидит у огня на корточках, спиной ко мне, и потирает лицо рукой.

– Я умолял, – говорит он. – Израненный, истекающий кровью, я молил о милосердии, но ты не сжалилась надо мной.

Внутри у меня все переворачивается.