Моралии на книгу Иова

66. Тихое веяние — так как здесь Он является святым умеренно. В созерцании ум может что-то видеть совершенно, но не Бога. — Следовательно, голос Бога слышится подобно тихому веянию, потому что Бог, в этой жизни все еще не открывает Себя созерцателям, но слегка являет славу Свою воспаленным глазам нашего ума. Это хорошо показано [на примере] принятия закона, когда говорится, что Моисей восходит, а Господь сходит на гору (Исх. 24:1). Конечно, гора — это наше созерцание, по которому мы восходим к видению того, что за пределами нашей немощи. Но Бог нисходит к созерцанию нашему, потому что, когда мы многого достигаем, Он открывает нашим чувствам нечто о Себе. Если, однако, можно говорить мало или нечто о Том, Кто всегда пребывает Один и Тот же, и не может пониматься частично, но, однако, сказано, что верующие могут приобщаться к Нему, в то время как сущность Его никоим образом не допускает разделения. Но, так как, по причине ограниченности нашей человеческой природы, мы не можем совершенным языком описать Его, мы, словно скованные младенческим бессилием, говорим о Нем невнятно. То, что мы, возвышенные в великом созерцании, действительно, достигаем нечто от познания [красоты] вечности, видно из слов Священной истории, когда славный пророк Илия извещается о познании Бога. Когда Бог обещает, что пройдет перед ним, говоря: «Вот Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом»; Он тотчас же добавляет: «Но не в ветре Господь, после же ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь, после землетрясения огонь, но не в огне Господь, после огня веяние тихого ветра» (3 Царств. 19:11–12). Ветер пред Господом раздирал горы и сокрушал скалы, потому что нас охватывает страх перед Его пришествием и низвергает величие нашего сердца, и размягчает черствость. Но сказано, что Бог не в ветре, не в землетрясении, и не в огне, но — в дуновении тихого веяния, потому что, конечно, когда ум устремляется к величию созерцания, то, чтобы он ни был в состоянии постигать — все еще не Бог. Но когда он, действительно, видит нечто тонкое, это значит, что он слышит о непостижимой сущности вечности. Ибо мы, словно ощущаем веяние тихого ветра, когда тонко вкушаем во внезапно нахлынувшем созерцании вкус беспредельной истины. Следовательно, только тогда то, что мы знаем о Боге истинно, когда мы понимаем, что не можем знать о Нем ничего полностью и совершенно. Поэтому хорошо добавляется: «Услышав это, Илия закрыл лицо свое милотью, и вышел, и стал у входа в пещеру» (там же, 13). После веяния тихого ветра, пророк закрыл лицо свое милотью, потому что он познал, насколько невежество покрывает человека даже в этом тончайшем созерцании истины. Ибо закрывать лицо милотью означает, что ум не желает искать высокого по причине сознания собственной немощи, и не открывает стремительно очи для понимания того, что за его пределами, но почтительно закрывает их перед Тем, Кого не может постигнуть. Делающий так, изображается стоящим у входа в пещеру. Ибо, что есть пещера наша, если не обиталище извращенности, в котором мы все еще удерживаемся по причине ветхости? Но когда мы начинаем постигать нечто из представления о Божестве, мы словно уже стоим у входа в нашу пещеру. Ибо, поскольку мы не можем выйти совершено, но, однако, стремясь к познанию истины, мы уже улавливаем некое веяние свободы. Ибо стоять у входа пещеры, означает начинать восходить к познанию истины, преодолевая преграды нашей извращенности. Поэтому и упоминается, что Израильтяне, когда видели издалека сходящее облако, стояли у входа в шатры свои, потому что те, которые созерцают пришествие Божества, словно уже выходят из обиталища плоти. Ибо, так как человеческий ум, сколько бы ни стремился к добродетели, едва познает пределы внутреннего, то теперь справедливо говорится: «И я слышал голос подобно тихому веянию». Но, так как Божественный Промысл являет нам о себе немногое, но и это вполне открывает нам познание нашей немощи, то, тот, кто слышит голос тихого веяния, должен сказать, что он узнал из этого слышания (из услышанного). Следующее:

37

Стих 17. Разве человек праведнее Бога, и муж чище ли Творца своего? [81]