Моральное воспитание

В предыдущей лекции я показал, как некоторые способы понимания явлений, некоторые интеллектуальные установки могут влиять на моральную организацию народов и индивидов. Это главным образом то особое состояние ума, которое я назвал упрощенческим рационализмом. В общем, с этой точки зрения можно сказать, что мы тем лучше понимаем вещи, чем они более просты. Если мы добиваемся совершенного понимания математических явлений, то это по причине их чрезвычайной простоты. Сложное же, наоборот, в качестве такового всегда может представляться уму лишь смутным, туманным образом. Отсюда тенденция отрицать у него всякую реальность, делать из него простую видимость, результат иллюзии, единственной причиной которой может быть слабость наших интеллектуальных способностей. Сложное выступает для нас таковым только потому, что мы плохо умеем отделять с самого начала простые элементы, из которых оно сформировано. Но в действительности оно есть лишь соединение простых элементов; это отменяет вопрос о том, как сложное может быть переведено на понятный язык. Именно таким образом для Декарта, например, все вторичные качества материи: форма, цвет, звук и т. д. – не имеют оснований в реальности; реальное есть лишь математическая протяженность, а тела – это лишь соединения частей протяженности.

Если бы такой взгляд был присущ только нескольким философам, то здесь этим не стоило бы заниматься. Но он глубоко укоренен в нашем национальном сознании; в конце концов он стал одной из характерных черт французского духа, во всяком случае, до недавнего времени. В самом деле, мы видели, что наиболее методично и систематично этот взгляд утверждается в картезианстве. Но можно сказать, что француз вообще в некоторой степени является картезианцем, сознательным или бессознательным. Потребность в четкости и ясности, характеризующая наш национальный дух, в действительности влечет нас к тому, чтобы отвращать наши взоры от всего, что слишком сложно, чтобы можно легко представить это уму в форме четких понятий; а то, что мы склонны не рассматривать, не видеть, мы совершенно естественно склонны отрицать. Даже наш язык не создан для того, чтобы выражать те неясные, скрытые стороны вещей, о которых у нас вполне может быть ощущение, но не ясное понимание, так сказать, по определению. Именно потому, что он носит аналитический характер, он хорошо выражает лишь проанализированные вещи, т. е. разложенные на элементы; он отмечает каждый из них посредством точного слова, в четко высеченном смысле; но сложное и живое единство, которое образуют эти элементы конкретной реальности, соединяясь, проникая друг в друга, опираясь друг на друга, – все это от него ускользает, потому что все это ускользает от анализа. Он ищет простое, и идеалом для него было бы иметь для каждой неделимой доли реального одно-единственное слово и выражать целое, образуемое каждой вещью, простой механической комбинацией этих элементарных знаков. Что касается вида, который приобретает это целое как целое, что касается того, что создает его единство, преемственность и жизнь, то наш язык в большой мере этим не интересуется. Вот откуда абстрактный характер нашей литературы. В течение длительного времени наши поэты, прозаики, моралисты ограничивались тем, что описывали нам человека вообще, т. е. наиболее абстрактные способности человеческой души. Герои, придуманные нашими драматическими поэтами, не были определенными индивидуальностями, с разнообразными, подвижными, противоречивыми свойствами, переплетенными, однако, между собой и столь многочисленными, что всякое их аналитическое перечисление невозможно; это то или иное чувство, воплощенное в историческом или вымышленном персонаже. Дело в том, что реальный индивид, индивид, которым мы являемся, это сама сложность; в каждом из нас обитает бесчисленное множество способностей, свойств; одни из них действующие, другие в зародышевом состоянии, третьи в стадии формирования и промежуточные между этими двумя состояниями; тогда как общее, наоборот, просто, весьма скудно качествами, поскольку чтобы его сформировать, нужно было методично обеднять реальность. А за этими простыми и абстрактными чувствами, которые нам изображают наши писатели, мы очень редко ощущаем бездонные глубины, предугадываемые, но не исследованные, так, как мы ощущаем их у Фауста Гёте или у Гамлета Шекспира. Все происходит при ярком свете сознания. Все совершенно ясно. Кроме того, даже в науке мы легко обнаруживаем существование этой тенденции. Не случайно наша нация выделяется среди всех других большим числом и значением рожденных ею математических гениев и талантов.