Моральный патруль

— Слова, достойные благородного потомка рода МакНьютонов, графа в сотом поколении, первого ученика по классу фортепиано в кадетском корпусе фехтовального искусства! – Падре Гонсалез заслонил своим лицом картину с мучеником, защищал больной разум графа от злых сил. – Выпейте, граф, эликсир вечной молодости, бодрости и здоровья! – Рука (на каждом пальце перстень с черепом) протянула графу Якову вместительный литровый кубок, украшенный драгоценными камнями и дорогими микросхемами. – Силы ваши послужат во благо просвещённого человечества – так радетельная балерина подрабатывает ключницей у художника.

— Благодарствую, падре, и со смирением принимаю чашу сию, ибо грех мой безграничен, как просторы Гармонии! – граф Яков фон Мишель залпом осушил чашу, на глазах грецкими орехами навернулись слёзы: — Падре!

В чаше прокисший компот из голубики?

Моя матушка варит преотличнейшие компоты, и, если компот постоит в тепле, то мы его выливаем фазанам – не пристало эстетам питаться несвежими пищевыми продуктами, мы же не варвары, а варвару всё в удовольствие: и хитрости со сметаной, и сырое мясо кабана, по вкусу напоминающее мясо каторжника.

Воспитание не позволяет мне журить ваш компот, падре – понимаю, обстоятельства: вас вызывали на соборование, или вы в ратуше исповедовали грешницу балерину Золингер; оттого и не уследили за голубичным компотом.

У меня ощущения брошенного в могилу!

В семилетнем возрасте я спешил на класс хореографии князю Голицыну фон Рабле – так устремляются наши чистые помыслы к совершенству.

Путь мой лежал через вересковую пустошь: я приветствовал ведунов с бочками хмельного верескового пива, пробегал мимо натуристок графинь – они впитывали обнаженными телами силу матушки вереска, и, возможно, что упустил время – понял, что не успеваю к преподавателю, а опоздание — неблагородно; один раз опоздаешь, а потом скатишься, что и матушке родной нагрубишь, как в легендарных книгах Отречения.

Я нашел в себе силы и совладал с отвращением к себе за неосмотрительность – вышел бы раньше, успел бы к чести и чаю – так прилежная ученица на уроках труда загодя готовит чадру к свадьбе.

Я честный и чувствительный, но в детстве, когда преступление кажется свинцовым шаром Сизифа, наша чувствительность разрастается до масштабов плакатов древнерусского писателя Маяковского.

Я согрешил, падре, побежал тогда короткой тропинкой, через кладбище – помню осуждающие взгляды графинь натуристок, словно вересковыми прутьями меня наказывали по оголенным ягодицам.

И представьте, падре Гонсалез, моё отчаяние – свалился в свежевырытую могилу для дона Ришелье.

Сознание моё помутилось, стихи Кафки вылетели из головы, а к горлу подступил комок совести, и совесть меня укоряла, но не позволяла намочить штанишки.

Сейчас, после вашего прокисшего компота из голубики я ощущаю нечто подобное, постыдное, но в то же время – детство, незабываемые ощущения, когда чистишь чайник и конфузишься.

— Пейте, граф, пейте! – Падре Гонсалез снова наполнил чашу графа Якова фон Мишеля, словно исполнял роль рога изобилия. – Я тоже человек чести и особо чувствительный, но моя чувствительность иного рода, чем ваша, граф, хотя предками мы могли бы соревноваться – я происхожу от корней короля Артура. – Падре задрал рясу, вытряхивал бумаги из ящиков стола, будто искал родословную короля Артура: — Куда же они запропастились, формальные документы на пергаменте?

В корзинке для белья? кто же их неосмотрительно в корзину бросил – неуважение к документам.

Вы, граф Яков, не осуждайте меня, не журите за вино понапрасну – я не девица, что продала честь за картину «Венера и Арктур»; полагаю, что вы никогда не пробовали алкоголь, иначе отличили бы вино от компота из голубики; шимпанзе тоже кушают, а затем выплевывают.

Не дрыгайте ногой, граф; в вино подмешан клофелинопирамидолфталазол гель: клофелин подавляет волю, пирамидол упрощает ум, а фталазол закрепляет цементом действия и сознание, словно напоминает нам, что все мы благородного рода, а, если и случается что-то недостойное, то всю оставшуюся жизнь мы мысленно стоим на коленях, даже в купальне, когда обнажаемся.

Отчасти вы правы, что живы, граф Яков фон Мишель, но и меня поймите правильно, ведь я полюбил страстно графиню Ебужинскую Анастасию Леопольдовну; а графиня – не просто закрытая книга, но ещё и копилка – не скажу, что свинья-копилка, помню, на Земле, когда обучался на Философском факультете, ректор раздал нам уморительные глиняные копилки и напутствовал в жизнь, словно отпускал Космодесантников в смертельный бой:

«По мере усердия наполняйте копилку золотыми монетками – плодами трудов ваших; кто раз в неделю монетку бросит в копилку, кто раз в високосный месяц – но к концу обучения свинья-копилка обрадует вас звоном золота – вам на потребу».

Я ослушался ректора, не наполнял копилку, а однажды, когда шёл унылый чернобыльский радиоактивный дождь, в глубочайшей досаде — досадовал, что я не птица — разбил свинью-копилку; закатились глаза глиняной свинки черными опалами под кровать.