Моральный патруль

Да денег требуется с каждым днём всё больше и больше – поэму не остановишь… поэтому, граф Яков фон Мишель, подпишите здесь и здесь, что уверяете в полном Вашем согласии – куда вы денетесь после откровенного вина? а ещё здесь и здесь – что вы обещаете не губить флору и фауну – природозащитные организации требуют.

— Извольте объясниться, падре, – граф Яков фон Мишель протянул руку к шпаге, но сил, что потрачены на подписи под неведомыми документами, уже не хватало, будто их выпили красные муравьи. – Вы опоили меня дурным зельем с отравой…

— Не зелье, а – вино! – падре выпил белой жидкости из маленького стаканчика, закашлялся, будто читал дурной роман. – Я пью зелье, барзо зело!

Не трава, а – лекарства, иначе вы бы от возмущения, граф Яков фон Мишель, сердце своё надорвали, а без сердца вы никому не нужны, даже графине Сессилии Маркес Делакруа, и никто за вас не заплатит и луидора.

Мне же за вас отсчитают тридцать серебряных луноликих унций – не густо, но на мантильку и шляпку для прекрасной графини Ебужинской – предостаточно, даже останется на билеты в консерваторию, благотворительность.

От предвкушения в груди разливается, и сердце трепещет ночными бабочками.

— Не в своём рассудке, вы, падре, иначе бы честь не потеряли, вы же не овца, что теряет шерсть на колючках кустов крыжовника! – граф Яков фон Мишель шептал, губы налились жидкой платиной. – Исползаете меня в своих целях, называете их добром, а по существу – зло, чёрное, словно уголь в шахтах.

Маменька меня водила на экскурсию в заброшенные шахты, но не угольные, а наши семейные, алмазные.

Полагаю, что сердце ваше, падре, не белее черноты подземелий, где дух бродячий скитается без упокоения.

Я должен немедленно спешить на выручку графини Сессилии, она мне доверилась, а вы препятствуете, опаиваете зельями, продаете с неизвестной целью; да, я – произведение искусства, как и каждый гражданин нашей Планеты, потому что мы – наивысшая раса, оттого, что не нарушаем традиции, а ваша розовая свинья-копилка, пусть даже не живая, нарушает все традиции.

И графиня Ебужинская – видел её, гармонично сложенная, утонченная целомудренная натура, благородная по линии отца, графа Ебужинского, но вы испортили непорочную девушку, отворили ей душу, соблазнили бонбоньеркой, а теперь шарите в замутненной душе и ищете жемчужные зерна.

К барьеру, падре!

— К барьеру? Я бы поставил вас к барьеру, граф! – падре Гонсалез вскочил, схватил графа Якова за жабо, приподнял, а, затем вспомнил, что нужно беречь себя для графини Ебужинской, с досадой бросил графа Якова на пол (граф Яков фон Мишель отметил чистоту мозаики и красивые сценки из жизни благородных музыкантов). – За оскорбление моей дамы сердца графини Ебужинской я бы пробил в земле дыру, и спустил бы вас в ад; а, если ад не существует, то я бы для вас его изобрёл – умею, талант имеется.

Вы посмели бросить подозрение на натуру в высшей степени благородную, морально воспаряющую, кристально чистую, бриллиантово дорогую!

Хитрите, граф!

Вы не достойны ленточки с туфельки графини Ебужинской, не говорю уже о кокарде за нравственность, что графиня получила в институте благородных девиц. – Падре бормотал, губы дрожали, но руки делали своё: бумаги полетели в стол, из-под алтаря падре выкатил носилки на колесиках, очень похожие на гроб. – Деньги для графини – вот что мне нужно, поэтому я не пойду с вами к барьеру, пусть даже он изукрашен мудрыми изречениями древних философов с Земли.

Вы кровью искупите свою журьбу в адрес моего облака, моей Анастасии Леопольдовны.

— Благородны ли вы, падре, если защищаете одну даму, а о судьбе Сессилии Маркес Делакруа не печетесь, словно совесть свою в ботфорт убрали? – граф Яков фон Мишель усмехнулся, но вместе со смехом из немеющих губ вылетел неблагородный хрюк – так знаменитый оперный певец граф Диего Родригес Лавуазье выдал фальшивую ноту на празднике искусств в Новой Риге. – Каждая секунда на счету, когда графиня Сессилия Маркес Делакруа, она же – Принцесса Сессилия Гарсиа Ганди – не пойму, отчего и почему Принцесса, но сказанного не воротишь воробьём, – в опасности.

Мой долг…

— Напоминаете мне о долге, граф, взываете к моим благородным чувствам, высокой морали, что выше колокольни? – Падре зажег большую свечу, размахивал огнём перед окном, подавал сигнал – так художники яркими картинами призывают поэтов в гости. – У вас лицо разбито, под глазом синяк, словно вы только что сошли со сцены, и играли непотребную роль Королевского шута в коротких штанишках.

Камзол помят, панталоны изорваны, перо на шляпе погнуто, а гнутое перо в вашем роду – позор несмываемый, как вечная краска гномов.

Вы выйдете из ратуши, призовете людей; поведаете, что некие мифологические разбойники – а их примут за плоды вашего воображения, потому что матушка ваша на своём первом балу видела разбойника, а батюшка ваш отличился, и рвение ваше припишут фантазиям, комплексу неполноценности, что вы ощущаете себя ниже батюшки, и привело дурное к преступлению.