Моральный патруль

— Граф! Граф Яков МакНьютон! – из темного угла на четвереньках выполз молодой человек в бархатном камзоле, в идеальном розовом жабо, в синих обтягивающих панталонах и в туфлях с серебряными пряжками, словно только с бала вернулся (впрочем, когда граф Яков фон Мишель пригляделся, то отметил, что и камзол и жабо изрядно помяты, а на панталонах коричневые пятна; и, если бы пятна разделялись на мужчин и женщин, то пятна – женского рода). – Судьба свела нас в помойном Космолёте, как на выставке безобразных картин.

Куда летим без своей цели?

К чему высокому стремимся, или нас устремляют, как молодых поэтесс в институте изящной поэзии?

Из-за тусклого света и невыносимой сухости во рту не узнаете меня, граф Яков фон Мишель? – Мужчина хрипло закашлялся, правой рукой (на ладони татуировка – лилия и лев) пригладил слипшиеся шоколадные кудри. – Я – ваш товарищ по начальной школе: виконт де Бражелон.

Когда увидел вас в узилище, то глаз не отводил, а с мучительными сомнениями размышлял — достойны ли мы плохого, или плохое достойно нас?

Облагораживаем ли мы Космолёт, или Космолёт нас принижает – так в филармонии, если скрипачка в порыве эстетической страсти рвет струну, девушку называют разносчицей полуразвалившейся морали.

— Виконт! В других обстоятельствах я сочел бы за честь подойти к школьному товарищу, заключил бы в объятия; поразительно помню в школьной постановке Тристана и Изольду в вашем исполнении, виконт, в данной ситуации я осквернён, и полагаю, что вас унизит, если пожмете мне руку, недостойному, словно я только что на французском языке спел гимн гробовщикам.

Ой, виконт!

Что это серое пробежало у вас меду ног, стремительно, в то же время — опасное, как спорщики в Консерватории?

— Не разрывайте своё сердце, друг мой, граф Яков фон Мишель! — виконт де Бражелон эффектно положил холеную ладонь на ручку шпаги – так балерина закидывает ногу на мольберт. – Корабельная крыса – нечистое животное!

Шныряют, никакого почтения в людям не выказывают, словно гуманоиды дикари необразованные.

Покрасил бы я крысу в желтый цвет позора, но нет краски, стеснен в обстоятельствах на чужом Звездолёте.

Подобное я в последний раз испытывал, когда в карете направлялся с Великосветского собрания академиков живописи в своё имение – и цель благородная, и пассажир в карете – превыше всяческих похвал, потому что разодет я наиизящнейше.

За окном – ночь, с неба падала холодная вода, полагаю, что холодная, оттого, что – дождь; я не печалился, вспоминал стихи любимых романтиков, отчего в сердце моём – день, а на душе – лето.

Вдруг, карета остановилась, и кучер граф Иван Васильевич Бонапарте – премилейший музыкант, поэт, общественный деятель, но обедневший, как крыса на Звездолете, оттого и нуждался, временно у меня за кучера – хохотун и потешник.

«Милейший сударь виконт де Бражелон, – граф Бонапарте обращается ко мне в переговорное окошечко, с нанокозел, а голос у него умилительный, с поразительными нотками оперного. – Извольте, я загадаю вам загадку любопытнейшую, словно мы не в карете, а в больнице, но калеки без панталонов в больнице – все знатнейшие, не тоскуют, а целыми днями поют и сочиняют.

Вот в чём моя загадка, премилый виконт де Бражелон:

«Черныш, огарыш, куда едешь? – Молчи, продолбанная, и тебе там быть!»

В чём же ответ, как вы полагаете, просвященнейший виконт де Бражелон? – граф Бонапарте со значением замолчал, а я невольно залюбовался его точеным профилем, что пригодится на хозяйстве в усадьбе любого эстета.

Я плотно закутался в горностаевое манто, раздумывал, знал, что ответ близок, он находится за гранью веков, в устных преданиях Земной старины, где берестяные грамоты и девушки, похожие, на песни.

Вдруг, робкий стук в дверцу кареты отвлёк меня от высоких мыслей – так мелкая пташка соловей отвлекает слушателей от дурного романса заезжего комика.

Я надеялся поправить своё настроение, поэтому бесстрашно распахнул дверь – ветрам и дождям на грудь! — виконт де Бражелон клацнул зубами, его била дрожь воспоминаний, словно ожившие образы незримо щипали за ягодицы. – Но рука моя уверенно обхватила ручку шпаги — так змея обвивается вокруг чаши с ядом.

Фехтовальщик я искусный, и горе тому, кто усомнится в моих словах – горе и грязь осмеяния.

Опасения оказались напрасными: под дождём стояла обворожительная молодая графиня Елизавета фон Гумбольт – лицо нации, предмет споров художников и музыкантов, картина стиля.

Бальное платье намокло, выгодно облегало совершенные формы; мантилька лукаво подрагивала, будто тронутая осенней изморозью; я тотчас потупился – в высшей степени неприлично, когда молодой человек пристально вглядывается в даму, словно ищет в морской пучине вдохновение.

Графиня мило улыбалась из дождя, и улыбка её облагораживала, словно отгоняла непокорные тугие змеиные струи.

«Графиня! Оставьте неблагородный дождь!