Моральный патруль

— Со временем я узнаю себя лучше, но у вас уже нет времени, даже нет сна, а кивнете мне головой, то я и нотные знаки увижу на ваших ланитах! – В узилище спустился изящный поэт с гусиным пером на шляпе (и в поэте граф Яков фон Мишель узнал с удивлением — академик живописи барон Матхаузен). – До высадки осталось два часа: для микроба времени предостаточно, а для мыслящего изящно эстета – пустяк, а на пустяках мы не останавливаемся, всё равно, что два раза вступить в дурную пьесу.

Узнали бы вы меня по-приятельски, но мины, они – опасные, и опасность – одноразовая, как вдохновение феи. – Борон Матхаузен с низким поклоном протянул виконту Бражелону и графу Якову фон Мишелю два пояса с утолщениями, будто на пианино прилепили скульптурный гипс. – Впрочем, без раздражения я закреплю мины на ваших телах, вокруг поясов – способ, известный издревле, применялся поэтами музыкантами для усмирения публики, на Земле. – Барон аккуратно застегнул мину на талии виконта, затем – графа Якова фон Мишеля: — Поразительно держите свои тела в неге, но не переусердствовали; ваши талии – благородные, осиные, сделают честь любому эстету нашей просвещённой Планеты, господа.

На дипломной работе в Консерватории я изучал изгибы виолончелей, измерял до микрон, а затем остроумнейше назвал виолончель моралью с талией.

Преподаватели восхищались моим остроумием, фразу цитировали, а вы, эх, молодежь, молодежь, не уважаете традиции, не вникаете в пергаменты – вам бы на свирели поиграть, да роман на ночь сочинить. – Барон Матхаузен тряхнул львиной белой бородой, проверил прочность застежек на поясах, крякнул, словно селезень под лебедкой. – Из детства помню девушку в белом платье; годы стерли из памяти туфли, а лицо преобразилось в виолончель!

Во как!

Институтки у вас в прошлом, господа, а в будущем – Слава, подвиг, и я вам немного завидую золотыми словами; не упал я до греха, не свалился в пропасть проклятия, оттого и не получил благословение падре Гонсалеза на искупление греха смертью.

Лишь простой проводник в Мир иной я, а в по ту сторону жизни вы встретите больше поэтов и музыкантов, чем на живой стороне, словно рыбу выгнали из родного моря.

В море, когда годы мои подошли к критическому для эстета, рубежу – двадцать пять лет, плавали акулы; мне же не терпелось их извести, и я щедро сыпал в воду ядохимикаты.

Вдруг, голос над головой отвлёк меня от сочинения оды в честь акул, словно поэтической кувалдой по темечку.

«Благороднейший юноша в белом жабо и творческим блеском в очах!

Зачем вы травите съедобных рыб, которые никогда не болели раком.

Раки болеют раком, а акулы не болеют раком – дискриминация, и, хотя я с другой Планеты, прибыла к вам по обмену опытом в сольном оперном исполнительском искусстве, а знаю о неполиткорректности и неблагородстве предостаточно, словно меня накачали во сне книгами».

«Вы моя муза?

Я не вижу вас, благородная, судя по голосу, дева! – я кулаками протирал глаза, думал, что ослеп, оттого, что голос слышен, а девушка не видна! – Сплю ли я, или уже оказался на Парнасе?»

«Я чудно одета, потому что бедная, у меня одно платье, сценическое, а другую одежду на гастроли я не захватила, потому что на нашей планете Земля лучшей одеждой для девИцы полагается скромность тихонькая, шёпотом!

Платье я постирала, жду, когда высохнет, а вдруг вы, с пылающим взором романтика и кульком с ядом для акул – дисгармония, но она тем прелестнее, чем ближе слёзы искупления на глазах котёнка.

Дома меня ждёт полосатый котёнок Мурзик, похожий на Вифлеемский столб.

Возможно, что конфузливое животное не дождётся меня, оттого, что заперт в тёмном смрадном чулане, без еды и без воды – бедное существо с лапами и шерстью!»

Из ниоткуда послышались рыдания, и я огорчился, оттого, что — благородный, поэтому — ранимый стрелами Амура.

«Вы – незаконченная книга, но всё же, сударыня, мне удивительно, что я вас не вижу, хотя глаза, протертые химически опасными руками, уже слезятся, но горы вижу, рояль белый в кустах зеленых замечаю, подвенечное платье оперной певицы висит покойником на суку, а вас – не ощущаю зрительными рецепторами, будто у меня в глазах не очи, а – суповые тарелки!»

«Вы, сударь, поэт!

Благороднейшее существо, окутанное сложными платиновыми нитями морали, чести и долга – так закутывается в хитон философ.

Ваша нравственность не позволяет вам смотреть на обнаженную девушку, поэтому вы меня и не видите!

Вспомните о жеребцах, что ночью пляшут под Луноликой вербой.

Жеребцов вы наблюдаете, а обнаженных наяд – нет для вас!

Мир вокруг вас полон нагими феями, русалками, но они скрыты от вашего целомудренного взора, иначе сердце лопнуло бы от досады, что неприлично рассматриваете лоснящиеся женские тела!

Вы ощущаете меня, – мою ладошку накрыла теплая невидимая узкая ладонь и провела моей рукой по обнаженному – я узнал по характерным выпуклостям и впадинам – женскому телу, ароматному даже на ощупь. - Всем расскажу о чести и доблести высоконравственных эстетов с Планеты Гармония!

Надо же – не видите, потому что благородны, как олень!»