Моральный патруль. ОбличениеЪ

Если бы ты был богатый и не женатый, то я бы стиснула тебе руку перед алтарём, а после алтаря – всё остальное.

Но теперь, радуйся, если мы не придавим тебя – за моральное преступление — твоим же любимым пнём.

— Деньги на штраф имеются? – Конан варвар красиво вскочил – только что лежал расслабленной золотой ланью, а теперь – бык-яйценосец.

— Деньги? Откуда? Что деньги… — художник увернулся от падающей дубины (варвар дубиной предупреждал об ответственности). – На штраф наскребу по нычкам, по страданиям своим, и обнимемся потом на прощание, ведь обнимемся, взаправду – так Каин и Гретэль обнимаются на одной из моих первых картин?

Не любил я деньги, особенно, когда их много, даже три рубля вызывали у меня раздражение, будто я громко кричал, поводил плечами, словно балерина у мольберта, а затем мне три рубля в уши засунули, нарочно, чтобы я испытал дурное чувство раба.

Штраф! Да забирайте всё, господа патрульные! – Художник подпрыгнул синюшной алкогольной белкой – то ли с сарказом прокричал, то ли – по широте романтической души отказался по-княжески от богатств и безмолвным странником удалился в пустыню: — Ничто мне не надобно, даже объясню, как я серьезно задумывался о самоубийстве, да не сложилось, как не складывается лестница без перил.

Накинул петлю на шею, оттолкнулся ногами от пня – прекрасно, восхитительно, когда в нужную минуту пень под ногами – феерично; да оторвался, руками художественно размахиваю, и, если бы мне вложили в тот миг в руки кисти с краской, поставили бы холст на раме – вышла бы шедеврическая картина – «На смерть художника»!

Сознание угасало, я сиксилиард раз успел раскаяться в необдуманном самоубийстве, но, вдруг, словно глыба колючего льда под пятки; я утвердился на неожиданной опоре, а затем в подошвы кольнуло иглоукалыванием; я рванулся, порвал веревку и освободился от цепких – у черепах пресноводных цепкие когти – лап смерти.

Еж, обыкновенный лесной ёж с глазами и иголками, рылом и лапами спас меня от поругания, бесчинства и пустых водянистых глаз работников морга.

«Сколько я стою в базарный день?» – я рассмеялся возле пня, уколол себя иронией, подозрением, что пень спас меня, почувствовал себя пожилым матерым клерикалом и ушёл домой, спрятал сознание от постыдной попытки самоубийства.

Нет в самоубийстве даже грани, тени, а я люблю тени, возможно, поэтому не полюбил в дальнейшем самоубийство.

Недавно забежал в заводскую столовую; меня по старой памяти накормили, кушал капусту с солью, капусту в супе, капусту с картошкой и любовался кухаркой – ловко она ворочала чугуны, поддевала ухватом горшки, бросала в жерло печки ясеневые дрова.

Если бы – осиновые, я бы укорил кухарку: зачем переводит осину на огонь; если нашествие вампиров, а у нас осиновые колы закончатся…

Более чем красавица – длинные снежные волосы ниже попы, синие омутные очи, маленькие розовые уши белой мышки, впечатляющая грудь – серебро под кожей.

Я кушал капусту, чувствовал, что кишечник наполняется газами, как сегодня, и очень опасался за самопроизвольное испускание злого духа в панталоны – так девушка на первом свидании боится чихнуть в батистовый платочек.

На реактивной капустной тяге подбежал к кухарке и выпалил, будто меня двенадцать часов горящим факелом пытают в подземелье Московского Кремля:

«Я – великий художник, хотя и не кричу о своём гении на каждом углу.

Вам же нет необходимости кричать, ваша красота кричит за вас, госпожа кухарка.

Да-да! Вы не ослышались, что я назвал вас госпожой – премилая госпожа сердца моего, и лет вам, наверное – двадцать, как Мальвине в опере Рагозина».

«Девятнадцать!» – отвечает коротко, но без робости, без волнения, а рассматривает меня, взвешивает на вечных женских весах.

«Очаровательно! Восхитительно, потому что не возникнет между нами недомолвок и непонимания, опасности и предубеждений, что я снасильничаю над вашей молодой плотью с запахом лука.

Мне сорок девять, и это, поверьте, не предел в спорте!

Не соблаговолите ли позировать мне в воскресенье в лесу, обнаженная, за десять Косморублей?

Деньги – невеликие, но на пиво и сигареты хватит, а что ещё нужно молодому организму цветущей будущей матери с рубиновыми щеками.

Художественным зрением вижу через ваш белый халат тени под грудями; в тенях сила рисунка, тени – основа гениальности; без тени не возникла бы жизнь во Вселенной».

Согласилась, пришла в лес, разделась безропотно; мне показалось, что даже с охотой, но всячески подавляла в себе восторг – так спартанцы подавляли восстание рабов.

Белая, красивая, сдобная присела на пенёк, как я ей указал, даже не подложила под безупречные ягодицы – без единого прыща – или я не заметил прыщ из-за близорукости слепой курицы.

Удивительные тени легли под пышными грудями; и я, чтобы тени не ушли, не затушевались письменами древних греков, с кистью в руке начал процесс художественного осмысления действительности.

Натурщица молчала, но затем, минут через пять, потому что – женского пола, заговорила; порадовала меня серебром голосочка.

«В смятении душа и тело мои!

Мир перевернулся, словно я вышла из Космолёта без скафандра.