Моральный патруль

— Ваши слова вселяют в меня уверенность, что дар доброты вылечивает больные души, как слабительное лекарство прочищает кишки! – граф Яков фон Мишель поклонился капралу, но руку с эфеса шпаги не убирал, словно грел зимой на батарее. – Но как я поверю в ваши нелепые оправдания, если не верю вам – нарочно придумали, чтобы я успокоился на время и не мешал вашей деятельности по утилизации героев.

В пятом классе гимназии я перед уроком долго любовался на себя в зеркале, искал черты, сходные с чертами поэтов Бриллиантового века Гармонии: высокий лоб, черные кудри, орлиный нос, тонкие змеиные губы, бледная, словно из могилы вылез, кожа – поэтично, но не до конца, не до вознесения на Парнас.

Пегас, подкованный не золотыми, а простыми железными подковами, до Парнаса не долетит.

Мимо анфиладой шла моя тетя, всенародно любимая графиня Анжелика де Ришар, потрясающей грации, преисполненная благородства и целомудрия, будто серебряный кувшин с платиновыми монетами.

Тетя положила руку на моё левое плечо, посмотрела в зеркало; мы стояли минут десять, молча смотрели на свои отражения в серебряной фольге за стеклом.

Наконец, тетя графиня Анжелика де Ришар заговорила, а в голосе её сталкивались Звёзды:

«Молодой граф Яков фон Мишель!

Сделайте милость, высуньте язык!

Нет, не для праздного любопытства прошу вас, а проверяю – белая или розовая у вас душа; нос — отражение мужской силы, а язык – зеркало души. – Тётя прикрыла изумительно смиренные алые губки веером – три страусиных пера, остальное – сложная вязь конских и собольих хвостов (я усердно высунул язык). – Полноте, граф, вижу, что душа у вас — отменная, даже я не ожидала подобной развязки, что приведет к деньгам.

Люблю золото, пуще пирогов с малиной обожаю золотые монетки».

«Тётя, я со сладострастием подумываю, как перейти в общество поклонения изящной словесности – так утка мечтает, чтобы её изобразили на картине известного художника. – Я не озорник, и мечты мои подготовленные, довольно влажные, подобно губам скаковой кобылы, но выверенные и не блажь.

Вчера ночью я представлял картины заседаний общества, отчего не засыпал долго, крутился, мял простыни, поэтизировал, даже смеялся и плакал, оттого, что доставляю хлопоты наставникам, будто золотые гвоздики в башмаках.

Вдруг, в двенадцатом часу, когда просыпаются вурдалаки и поэты романтики, я услышал из вашей опочивальне пение дуэтом: вы пели с оперным мужчиной, баритоном, весьма неплохо у вас выходили рулады – соловьи на ветке.

Сердце моё преисполнилось восторга от вашей песни, и я ощущал себя свиристелем в клетке, но вдруг, словно оглоблей кареты по темечку, меня ударила мысль: «Откуда? Как? Отчего пение дуэтом с мужчиной ночью в опочивальне?

Грех! Позор! Осквернение чести! Запятнанная репутация честной дамы!

Невозможное!»

И сейчас, тётя, смотрю на ваше лихорадочно дергающееся личико, и напоминает оно мне Луну на исходе.

Отчего мужчина пел с вами в вашем будуаре, он же – опочивальня с Амурами и мраморными гусиными шеями?»

Тётя графиня Анжелика де Ришар в ответ извлекла из дамской сумочки (золото, бриллианты, изумруды) губную помаду – дорогущая, изящная, и красной помадой поставила мне на лбу премиленькую точку, словно принимала в орден индусских прозаиков, которые пишут о колодцах и обезьянах.

«Ничего не поняла из ваших слов, граф Яков фон Мишель, но вхожу в ваше положение и сочувствую вашим мыслям, что дерутся в черепе, как ноты на пюпитре.

Может быть, правильно, что мы с вами разного пола, и вы ещё не в совершенных годах, когда поэты ищут вдохновение в перебродившем морковном соке.

В детстве я тоже проявляла излишнее любопытство, фантазировала, как и вы на мокрых простынях.

Мой батюшка граф де Ришар часто удалялся перед сном из Усадьбы; и тайна его исчезновений томила меня, притягивала, как к мокрой глине притягиваются руки графского гончара.

Однажды я проследила за батюшкой, скрытно бежала за ним, а на мне всего лишь – тоненький пеньюар, прозрачный, воздушный, и я ощущала себя феей, хотя задувало под пеньюар нещадно, и всё там покраснело и посинело, словно слива на блюде.

Папенька спустился к капищу, отодвинул могильную плиту – руки у папеньки и горб – ОГОГО, академическое всё!

Он нырнул в лаз, а я благоразумно не последовала за отцом – зачем?

В преисподнюю, где безнравственные черти?

Батюшка уличит меня, укорит, пожурит, назовёт шалопайкой и озорницей, а для морально устойчивой девушки нет ничего страшнее, чем тень на честь, я уже не говорю о грязных пятнах на чести, словно невидимый гном прошел с киркой.

На следующий день я доложила батюшке и матушке, что на урок скрипки иду – и не солгала, даже пальчики крестиком за спиной не держала – кто же поверит девушке, если она по неблагородству солжёт, словно горностая задушила.

Не лгала – на курс скрипки пошла, да чуть раньше, а раньше – не ложь, и нет поругания морали – всё без смертного страха.

Возле лазейки в склеп я оглянулась – приличная девушка всегда оглядывается по сторонам, прежде чем присядет, и плиту ножкой – сначала слабо, а затем со всей силы пихаю, будто батман разучиваю.