Моральный патруль

Не поддавалась сначала плита – тяжелая, но, видно батюшка часто пользовался, плита отполировалась, а с усердием ножку разрабатывала – чудо, а не ножка у меня, и ягодицы окрепшие – не с норовом говорю, а о профессиональном рассуждаю перед вами, граф Яков фон Мишель; балероны и балерины всегда друг другу мышцы щупают, проверяем профпригодность – так арфистка натягивает струны на инструмент.

Проверьте и вы мои стальные мышцы на ягодицах, граф, убедитесь, что я не лгу, ведь только из одной правды вас подпускаю, из уважения к вашим талантам и благочестию, а в неблагодарности не нуждаюсь, я же не червивое яблочко. – Графиня Анжелика де Ришар положила мою правую ладошку на свою левую ягодицу – так королева возлагает меч на плечо посвящаемого в рыцари. – Чувствуете силу благородства в моих мышцах, добродетель?

Когда я могильную плиту ножкой сдвигала, то, возможно – исток моих стройных ног в настоящее время, достояние роскошного вокзала.

Плита поддалась уговорам моей ноги, и я возрадовалась, потому что растяжка получилась и тренировка – на сто баллов по шкале Ромео.

Без страха и стеснения я осторожно вошла в лаз – не испачкала бы кокетливое бальное платьице, прелестные, ах, у меня розовые панталончики с оборочками, кружавчиками; башмачки – беленьки, с зелеными камешками под изумруд.

В усыпальнице, возле стеллажа с каменными гробами обнаружился чудесный древний столик, и он вызвал во мне неописуемый восторг, будто я заснула в своей кроватке, а проснулась на Луне.

Возле столика – сундуки, а в них – золотые монеты – не счесть, всё золото Мира в наш фамильный склеп внесли!

Пот струями хлестал по моему разгоряченному телу, а до урока оставалось немного времени — кукушка в часах на руке откуковала своё и умерла на час.

Я задумалась, присела на гроб – нравственно ли мне взять горстку золотых монет себе на потребу, или я для порядка отхлестаю себя по щекам и выпью яд – так поступают благородные девицы, которые полагают, что потеряли мораль в разговоре с собой.

Но затем я вспомнила наши голодные, как в карцере института благородных девиц, вечера в Усадьбе – мыши сдохли – мои любимые дворовые мышки с тонкими хвостиками и пронзительно умными очами.

Если ужин не подавали, то мы приставали к маменьке, а она, обычно, по вечерам, музицировала за белым роялем, словно пекла в нём пирожки:

«Милый друг маменька, исти треба! — мы теребили матушку за корсет, но благородно, без излишней настойчивости и напористости, потому как счастливы в отчем доме, и наше счастье омывается добродетелями – так берега реки Новая Амазонка омываются молоком. – Дай нам хлебушек, а то покажем завтра неудовлетворительные баллы по предметам».

Маменька обычно прижимала руки к груди, тихо смеялась, затем гладила нам по головкам и отсылала к батюшке – так в древней Элладе поэтов отсылали с посланием на Парнас:

«Подите к батюшке, озорники!

Как скажет – так и поужинаете, а я ведь предчувствовала ваш приход, за что получила незаслуженно, обиженная, талантливая; живу, а благодарность пробегает мимо на тонких копытцах».

Мы за хлебушком шли к батюшке – добрый он, отзывчивый, муху не обидит, а снимет с мозаики муху и на луг отнесет на свежий коровий помёт – кушай муха.

Когда батюшка находился в преотличнейшем настроении, он на наши мольбы об ужине улыбался, сажал нас на колени и ласковым медовым голосом читал проповеди о добре голодания перед сном, о фигурах, и что девицам неприлично, когда у них зад толстый, а худая девица – купель добронравия, благополучия и эстетического наслаждения, как в среде музыкантов, так и поэтов.

После проповеди мы одухотворенные, но голодные, уходили спать с мыслями о жареном утёнке.

Если папеньке смычок под фалду попадал, то он, как услышит нас, так сразу за скрипку или к мольберту; творит, не видит и не ощущает нас и наши слова, будто мы говорим из параллельного Мира.

Маменька обычно врывается в кабинет, укоряет нас, что мы дурными просьбами отвлекаем папеньку от созерцания и полноты сердца; и мы пристыженные, что нижайшими просьбами нарушаем творческий процесс, удаляемся голодные, словно поэты-раздвижники.

Обо всём я вспомнила над грудами золота, и ушла бы без подарков, но калёным железом валторны прожёг меня стыд, платьице-то – несвежее, старенькое, а небрежная одежда – грех для девушки, позор, принуждение к рабству; ни высшего балла в поношенном платьице в институте благородных девиц не получить, ни должного внимания эстетов, а только – хула и порицание; не важно, что молодая девица, в силу своей морали не зарабатывает денег, а получает от родственников; не на родственников, что не обогрели и не приодели девушку, а на саму девицу падёт каменным дождём хула.