Мораторий на крови

Одноместный номер на третьем этаже, окнами выходивший в зеленый тенистый двор, вполне устроил Лаврика. Он включил телевизор — работает, проверил телефон — в порядке. Затем выложил из кармана пиджака и спрятал под ванной два запасных ключа от номера, изъятых после предъявления служебного удостоверения у директора гостиницы. Своим пристрастиям подполковник не изменял и, поскольку время близилось к вечеру, решил после ужина сыграть пару партий на бильярде, который приметил в пристройке к первому этажу.

23

Пока шло следствие, Милославского более года продержали в одиночной камере четвертого корпуса централа. После приговора, за несколько месяцев до расстрела, его перевели в камеру на двоих смертников — к террористу Дамзаеву.

Тем ранним утром, когда увели Милославского, Дамзаев еще спал. Проснувшись, поднялся с нар, по лучам солнца, ярко сквозь окошко освещавшим камеру, догадался, что время завтрака давно прошло. Однако, несмотря на чувство голода и спазмы в пустом желудке, не решился спросить о еде. Подойдя к умывальнику в углу камеры, зэк наполнил кружку водой, сделал несколько глотков. Тепловатая, со вкусом ржавчины жидкость чуть приглушила чувство голода. И тогда, сменяя его, на Дамзаева темной силой накатило чувство страха.

Он облизнул пересохшие губы, вытянув ноги, растянулся на нарах. Последние дни, в предчувствии развязки, они с Милославским, почти не переставая, разговаривали до темноты. Накануне вечером тот с упоением и подробностями рассказывал о своих сексуальных «подвигах», сегодня будет его черед откровениям. Но до вечера еще надо дотянуть, да и сокамерника куда-то увели.

Время словно остановилось. Милославский не появлялся, с завтраком тоже запаздывали. Подойдя к двери, он расслышал чьи-то шаги, неясный отзвук голосов. Дамзаев понял, что за стенами камеры что-то происходит. И куда пропал сокамерник? А может, высшая мера уже приведена в исполнение и его расстреляли?

Чувство страха усилилось. Дамзаев вновь лег на нары, судорожно подтянул ноги к животу. В сознании мелькнуло заслонившее небо пламя взрыва, он, словно это случилось вчера, увидел покореженный горящий автобус, из которого слышались людские крики. Ужас от содеянного словно жесткой петлей сдавил горло террориста; покрывшись холодным потом, он часто задышал. Парализуя сознание и волю, сдавило сердце.

Более всего запомнился надувной детский шар желтого цвета, мелькнувший перед глазами. Большой шар, зажатый в окровавленной ладошке лежащей на асфальте девочки….

Внезапно он ощутил прилив жара, в висках застучало, перед глазами возникла красная пелена. Чувство страха сменилось ощущением смерти. Издав хриплый звериный стон, зэк потерял сознание.

Очнулся Дамзаев от резкого запаха нашатыря. Едва открыл глаза, как увидел прямо перед собой лицо тюремного врача Пирожкова.

— Похоже на гипертонический криз. — Стоявший рядом с Пирожковым фельдшер ослабил манжету на левом плече. — Сейчас 190 на 120, с утра могло быть и повыше.

— Дай ему таблетку капотена, проколи магнезией с папаверином, налей валерьянки. В медчасть переводить не будем, пусть отлеживается в камере, — распорядился Пирожков.

— А пока поешь, давай вставай. — Надзиратель протянул Дамзаеву ложку, которую извлек из стоявшей на тумбочке миски. — Подъем, повезло тебе, завтрак и обед в одном флаконе.

Чувство страха, оказавшееся сильнее голода, вновь охватило террориста.

— А сосед мой где? — не дотронувшись до еды, выдавил он из себя. — Где мой сосед, начальник?

— Вот так забота… Твоего приятеля перевели в одиночную камеру. И вообще пора бы знать, что таким, как вы, смертникам положены одиночки. Будешь буянить, задавать вопросы, мигом надену наручники, — пригрозил надзиратель. — Ешь давай, чтоб через двадцать минут все было чисто, и посуду помой.

Уже в коридоре, заперев камеру, он сказал доктору:

— Заметьте, Григорий Александрович, он как волк флажками обложен, чует недоброе. И о Милославском неспроста спрашивает. Знать не знает, а нутром чует, что того уже нет на свете.

— Не грех было бы и этого отморозка заодно убрать. Но теперь уж поздно, жаль, впервые оплошал Пелипенко. Переживает, знаешь, и я заодно с ним. — Пирожков сунул в рот какую-то таблетку. — Поди знай, что у маньяка окажется толстый, как танковая броня, череп, и подоспеет этот, метеором свалившийся с неба, будь он неладен, мораторий…

24

За время, что звучала диктофонная запись заседания комиссии по помилованию, Фальковский старался слушать особенно внимательно. Но мысли о погибшей дочери отвлекали его. Порой перед глазами возникала Аня. Внешне ему казалось, что это не его родная дочь, которую он обожал с детства, а словно другая девушка, лишь похожая на нее, ушедшая из мира и как бы возникшая из небытия, под нежным светящимся флером, окутавшим стройную фигурку.