Мораторий на крови

Памятуя о распоряжении Лаврика, начальник централа передал ему папку с докладными лиц, дежуривших по тюрьме в день объявления моратория. Таковых набралось 18 человек, считая ответственного дежурного по тюрьме Благова, его заместителя капитана Быховского, весь состав караула с часовыми, исполнителя казни Пелипенко, врача Пирожкова, надзорсостав по камерам смертников и центральному блоку, наконец, лично его — Папушу. И поскольку Лаврик сам составил список лиц, от которых требовались докладные, Федор Ильич с грустным юмором подумал, что подполковник не включил сюда разве что дюжину сторожевых псов, охранявших в ту ночь зону по периметру тюрьмы.

Уложив докладные в дипломат, не отказавшись от предложенного Папушей чая, Лаврик попрощался и, сославшись на неотложные дела, покинул централ. Разумеется, он подметил, что хозяин был разочарован его кратким визитом, как минимум, рассчитывая на совместную парную в баньке. Но после информации родного ведомства о Папуше и Левитине мероприятия подобного рода принципиально исключались. И в машине, отъезжающей от централа, Лаврик в который раз одобрил себя за предусмотрительность и осторожность в их взаимоотношениях.

Вернувшись в управление ФСБ, Лаврик пообедал в здешней столовой, после чего зашел к Горскому, с которым предстояло заняться совместной разработкой начальника централа. И тут, едва он начал знакомиться со всем досье по Папуше — Левитину, вновь раздался звонок Корчагина.

— Тебе, Юрий Романович, надлежит незамедлительно выехать на вологодский «Пятак». Там завтра с утра по распоряжению Совбеза и нашего министра начинается экстренная разработка Дамзаева. Она поручена медикам и фармакологам особо секретной лаборатории ФСБ во главе с профессором Сельцовым.

— Когда вылетать, товарищ генерал?

— Полетишь с Тригорского аэродрома военным вертолетом до Москвы, оттуда вместе с Сельцовым прямиком до Вологды. И с Богом, Юра. Это задание особой государственной важности, думаю, справишься, не подведешь. На тебя возлагается ее оперативная часть: установление контактов, связей, людей, с которыми был связан Дамзаев.

48

Весьма раздосадованный отказом Лаврика от предложения совместно попариться, дабы установить взаимное доверие и контакты, начальник централа привычно расслабился, осушив полный стакан водки. Наедине с собой крепкие напитки он пил из любимого граненого стакана еще советских времен, вмещавшего до верхней риски, как выражался Федор Ильич, «наркомовские двести грамм». Закусив спиртное бородинским хлебом и салом с чесноком, Папуша достал из сейфа машинопись дневников Милославского, прилег на диван и, отключившись от забот и событий сегодняшнего дня, не забыв помянуть Лаврика недобрым словом, начал читать.

«…В жарком пыльном Тригорске, куда я вернулся из Питера, делать было просто нечего. Предки прямо с дачи уезжали на работу, уговаривали и меня ехать с ними, просили помочь по саду-огороду. Однако чувства полного безразличия и апатии целиком властвовали надо мной. Проснувшись часам к двенадцати, что-то без особого аппетита ел, читал без разбора газеты, смотрел телевизор. Иногда лазил в интернет, но информация сильно утомляла меня. Близких друзей ни в школе, ни в институте я так и не завел, поэтому пойти в кино или ночной клуб было не с кем. И денег тоже не было. От всей неопределенности, гнусного бытия и бездельничанья настроение резко менялось. К тревоге за содеянное в Питере стало примешиваться чувство раскаяния, особенно усиливающееся после просмотра какого-нибудь слезливого кинофильма или мелодрамы.

Я не находил себе места, словно зверь в клетке слоняясь по квартире. Чтобы снять напряжение, шел в магазин, что рядом с домом, купив что-то из еды, возвращался обратно. Потом ел, пробовал пить отцовскую водку, но алкоголь только усиливал чувство вины, после него меня изматывала сильнейшая головная боль.

Внезапно на меня накатывало нечто схожее с осуждением, отторжением самого себя. На глаза наворачивались слезы, я плакал по нескольку раз в день. Просыпался и по ночам, тут же накатывало ощущение вины. В темноте пробовал пить валерьянку, мамин корвалол, но лекарства не действовали, после них засыпал лишь к утру.

Так продолжалось довольно долго, теперь мысли о сексе, прежние фантазии перестали тревожить. Из меня словно выпустили воздух: был парень, сексуальный маньяк, как я сам себя называл, взглядом не пропускавший ни одной юбки, а тут женский пол разом исчез, перестал существовать. Не скрою, я даже радовался этому, сознавая свою вину. Неожиданно, проходя мимо Успенской церкви, что неподалеку от нас, и услышав перезвон колоколов, прошел внутрь, купил и поставил две свечи в память об убиенных под Комаровом Анастасии и Таисии. Это слово — убиенных — я произнес про себя, потом шепотом. Оно казалось менее мучительным, с оттенком библейской торжественности.