Мордовский марафон

Уже Достоевский отмечал, что наружность обитателей "Мертвого дома" зачастую чрезвычайно безобразна. Наблюдение верное и для наших времен. Вообще, бездуховность, низменность помыслов и стиля жизни накладывают каинову печать безобразной животности на облик большинства обитателей уголовных джунглей. Верно замечено, что до какого-то времени человек живет с лицом, данным ему небесами и родителями, а потом - с тем, какое сам заслужил. Но особенно безобразны "козлы", и более всего они отталкивающе отвратительны совмещением в себе черт крайней униженности, забитости, несчастности и чрезвычайной жестокости по отношению к слабейшим, подлости, трусливой наглости. Что и зафиксировано в лагерной пословице: "Нет наглее наглого педераста". Не без исключений, конечно. Вот, например, живет в нашей зоне всесоюзно знаменитая Любка, "дама", весьма совестливая (по "козлиным" меркам, конечно), очень строго блюдущая кодекс староуголовной морали. Она громогласно обличает тайных "петухов", призывая их сбросить маску, а главное - не ходить по "кумовским"* кабинетам. О себе "она" заявляет: "Я воровская педерастка", ест из отдельной миски, никогда не пойдет, хоть убей ее, в общую камеру, время от времени подновляет выколотую под левым глазом мушку, каковой в былые времена клеймили членов козлиного клана, и с удовольствием демонстрирует любопытствующим отвислое брюхо, на котором корявыми буквами запечатлен лозунг: "Лучше умереть у красивого юноши на х-ю, чем на лесоповале". 8-го марта "она" повязывает голову цветастой косынкой и, повиснув на оконной решетке, целый день визжит бабьи частушки, а во время прогулки стыдит "политиков" за то, что они "не мужчины" и клянчит у уголовников подарки: "Что же вы, мужчины, ничего мне не дарите на мой-то праздничек?"

* "Кум" - лагерный оперативник.

Любке уже за шестьдесят. Сидит "она" безвыходно что-то лет тридцать, да до того и на Соловках сиживала, и всю Сибирь исколесила в этапных вагонах... всего лет 40-45 наберется. "Она" уже и "сама" забыла, где, сколько и за что сидела. Последний "четвертак" Любка отхватила в 1952 году за убийство начальника режима (не то капитана, не то майора): он застрелил "ее" супруга и погиб от Любкиного топора. "Ей", конечно, пришили политический террор. Начальство старается "ее" обходить, так как "дама" она нервная, истеричная, может и огреть чем ни попади, а увидев какого-нибудь чужого, случайно забредшего в наш лагерь начальника, тут же скидает портки и, нагнувшись, демонстрирует выколотые на ягодицах голубые глаза. У Любки гипертония, порок сердца да к тому же вместо нормальных рук - одни ладони (пальцы "она" отрубила, спасаясь еще в те годы от работы), и потому "она" признана нетрудоспособной. Любка так давно сидит, что лагерь окончательно утратил для "нее" значение кары, и "она" громко повествует о том, как проведет одну-единственную неделю на свободе. "Откидываюсь я, мужчины, в одна тысяча девятьсот семьдесят седьмом году 25 января, - сладким напевным голоском рассказывает "она" во время прогулки. - Сразу еду в Москву-матушку, покупаю новую малированную миску с цветочками... да... рубля за два, а то и за три... и мохнатое полотенце с красными петухами... Да... Потом весь свой капитал - у меня ведь 65 рублев на счету! - пропиваю с мужчинами... Яблочков бы не забыть, я их, почитай, годков двадцать не едала, да... и на другой день иду к этому поганому Сталину Руденке, скидаю портки и говорю...". "Кто тебя, старую дуру, к Руденке пустит!" - перебивают "ее". "Ну тогда подхожу к первому милиционеру и говорю: "Вы, жандармы, Гитлеры тухлые, а ну, сажайте меня обратно! Срать я хотела на вашу колхозную свободу!.. Только не к политическим, а к ворам... к молоденьким ворам. И - эх!" - визжит "она" разухабисто и призывно шлепает себя беспалыми ладонями по ягодицам.

(Здесь утрачена часть текста.)

Никто из новичков, особенно молодых, не застрахован от тяжкой "женской" доли. Но даже и в другие, более откровенно-ножевые времена, как бы вор ни пылал страстью к какому-нибудь смазливому "красюку", он не спешил насильничать - "законней" и безопасней принудить пассию к "добровольному" сожительству, сперва так или иначе деморализовав ее, коварно загнав в безысходный угол, где выбрать можно лишь один из двух ножей - железный или кожаный.

Профессиональные уголовники - порой проницательные сердцеведы. Они знают, как важно ошеломить жертву, вызвать у нее моральное замешательство, навязать ей чувство вины, заставить оправдываться: кто оправдывается - уже не боец, кто объясняется - наполовину побежден. Знающий правоту свою иной раз и ножа не страшится, даже толстый фраер в ночном переулке может ради имущества своего не пощадить живота своего и, обезумев от праведного гнева и страха, учудить нечто героическое. Но если правота его под вопросом, он куда смиренней. Надо заставить его оправдываться.

- Дя-я-денька, дай часы поносить, - канючит малец.

Почтенный обыватель, сперва опешив, наливается гневом:

- А ну, иди, иди отсюда, пока милицию не позвал... Ишь ты! Сопляк, а туда же - часы ему!