Море

— Что там?

— Это из проходной, кто-то спрашивает доктора Жилле.

«Кто-то» взял трубку из рук портье.

— Эден? Скорее спускайся. Говорит Паланкаи.

— А… ладно… иду, — ответил Эден, с трудом переводя дыхание.

— Есть радий?

Жилле на какую-то секунду задумался.

Паланкаи не возьмет его с собой, если он скажет, что не сумел достать радий. Впрочем, почему бы не взять? У него достаточно денег и золота. А впрочем, какое дело Эмилю… Важно, чтобы он его взял… Еще не хватало застрять здесь.

— Есть.

— Тогда живее, старина.

— Через две минуты буду внизу.

Жилле вскочил, оттолкнул стоявшего у дверей нилашиста и стремглав бросился вниз по лестнице, затем перебежал через усыпанный галькой двор и в мгновение ока был уже в главном здании. Со своей комнатой он простился мигом. Схватил только портфель и сунул в него коробку с драгоценностями, которую хранил до сих пор в письменном столе. На краю письменного стола стояла огромная хрустальная ваза. Второпях он задел ее рукой, ваза закачалась, свалилась на пол и, загудев, как колокол, разбилась на мелкие осколки.

«Какие грязные стены!» — это была последняя мысль, последнее удивление Эдена, когда он пробегал по коридору. Потом ухмыльнулся. А тех будут бить до утра… пусть бьют хоть до самой смерти.

«А если этот идиот захочет, чтобы я показал ему радий? Скажу, что ночью показывать нельзя, потому что он так светится, как настоящая Большая Медведица», — решил Жилле, выходя за ворота.

Но Паланкаи ничего не спрашивал. Он казался взволнованным и торопил Эдена поживее садиться в машину.

— Что ты так нервничаешь? — спросил Эден, когда они уже сидели рядом на переднем сиденье.

— Нервничаю? Русские заняли Бичке, вот что.

— Проскочим? — с тревогой в голосе спросил Эден.

— Хорошая шутка. Разве можно оставаться здесь с тремя килограммами золота, двумястами пятьюдесятью тысячами пенге и ста граммами радия?

— Что ты глупости городишь. Ста граммов радия и во всем мире нет, — раздраженно сказал Эден.

— Ну, тогда десять граммов, откуда мне знать. Сколько он стоит? Сто миллионов?

— Лучше подумай, сколько стоят наши головы.

Паланкаи, не отвечая, включил третью скорость. Неизвестно, почему на плохо освещенной дороге перед ним то и дело вставал образ Карлсдорфера.

В кольце

Ватар всю ночь не мог уснуть. Через каждые пятнадцать минут он смотрел на часы, вертелся, вздыхал.

В четыре часа утра у него уже не было сил совладать с собой. Он встал, перешел в другую комнату, сел перед рождественской елкой и постучал по веткам. Цветные серебряные шарики закачались, нити «ангельских волос» распустились, зазвенел крохотный колокольчик. От елки шел запах свеч, смолы, конфет. Гатар распахнул жалюзи, ожидая, что в комнату ворвется белоснежное зимнее солнце. Но за окном все было серым и безмолвным. Он снова сел в кресло и снова тряхнул ветки. Колокольчик несколько раз звякнул, затем со звоном свалился на пол.

К половине восьмого Татар ожидал прихода Паланкаи, но уже в шесть часов оделся и вышел в сад, затем спустился вниз по улице Реге к перекрестку, где по их уговору должна остановиться машина. Ценности он зашил в подкладку пальто, ключ от конторы звенел у него в кармане. Половина седьмого, без четверти семь, половина восьмого. Надо еще сто раз пройтись до ворот и обратно, и машина будет здесь. Девяностый круг он делает очень медленно, старается оттянуть время, вот уже без четверти восемь, но по-прежнему никого не видно. Не случилось ли какой беды с машиной? Следовало бы и ему поехать в Шомошбаню, а не пускать этого слепого щенка одного.

На землю медленно падали пушистые снежинки, Швабская гора казалась вымершей, во всех окрестных виллах окна были изнутри закрыты ставнями, а двери убежищ защищены мешками с песком.

Со стороны города доносился несмолкаемый глухой грохот, но ничего не было видно. Туман и снегопад скрывали огни пожаров.

Татар протянул ладонь. Как только упадет на нее пятидесятая снежинка, Эмиль будет здесь. На вязаные перчатки налипло не пятьдесят, а пять тысяч сверкающих, легких снежинок, но машина все не появлялась. Наверное, случилась беда, какое-нибудь большое несчастье. Еще раз отсчитать тысячу шагов, еще сто снежинок, затем пристально смотреть пять минут на стрелку часов — только бы оттянуть, отодвинуть признание страшного факта, что Паланкаи вовсе не приедет. Но ведь это невозможно, ключ у меня, и только вдвоем мы имеем право представлять фирму…

Прижавшись к ограде, он превратился в неподвижного снежного человека. Потом вдруг всплеснул руками. Бог ты мой! Да ведь мы же не здесь договорились встретиться! И он вспомнил, совершенно ясно вспомнил, что по уговору Татар должен зайти в контору, они встретятся у здания, вместе поднимутся… Ну, конечно же, на машине сейчас трудно было бы взобраться в гору. Господи, кто знает, как давно ждет его Паланкаи внизу? Что он ему скажет?