Море

— Представь себе, — снова затрещала белобрысая пятнадцатилетняя дочь врача-еврея, беженка из Печа, которую еще не так давно каждый вечер, укладывая в постель, целовала мать. Боясь темноты, девочка пыталась продолжать разговор. — Представь себе, благодаря Амалии нилашисты уже увели отсюда одну девушку, она выдавала себя за беженку из Бекешчаба. Звали ее Жофи Тимар. Однажды во время работы барышня Амалия крикнула: «Оша, подай ножницы». Никто не пошевельнулся. «Оша, тебе говорю». Молчание. Тут барышня Амалия торжествующе взревела: «Послушай, душенька, а ты ведь лжешь, ты не из Бекешчаба, потому что в Бекешчабе Жофи называют Оша». — И тут же позвала с улицы двух нилашистов, и те увели бедняжку. Выяснилось потом, что у Жофи мать была еврейка. Сама она была такая хорошенькая, прямо сказочная красавица…

«Боже мой. как же зовут в Секейудвархее Агнеш?» — подумала Агнеш. Скорее бы все кончилось…

Белобрысая девочка повертелась еще немного, а затем уснула. Агнеш снова достала из кармана записку и стала ее разглядывать. Теперь она уже не догадывалась, а была вполне уверена, что это почерк Тибора. В слове Кречмар после «к» буква «р» искажена, словно тот, кто ее писал, намеревался вывести сперва «е». Кеменеш. И год рождения совпадает с годом рождения Тибора: тысяча девятьсот девятнадцатый. Она принялась осыпать клочок бумажки поцелуями, словно это было любовное письмо, весточка от Тибора. Может быть, в том удостоверении, которое она писала, нуждался Тибор. Может быть, и он прячется от нацистов, может быть, именно этот клочок бумаги спасет ему жизнь. Если бы она знала это, то написала бы кровью своего сердца. Тибор… когда они снова увидятся?

Ажурное пламя свечи то совсем умирало, то рвалось ввысь, и по стенам подвала метались свет и тени. Агнеш распласталась на своем соломенном матраце и, как бывало прежде по ночам, слушала, слушала наземный грохот орудий, болезненное сердцебиение земли, переживающей родовые схватки. Лихорадочное, беспокойное, громовое сердцебиение. Приближался фронт.

Прошло уже семь месяцев, как она бежала с завода. Семь месяцев не видела матери, родного дома, семь месяцев пряталась в подвале, на складе, питалась милостыней. Вытерпела семь месяцев — более двухсот дней. И теперь ей кажется, что больше она не в силах вынести и двух дней, и двух часов. Все ее прежние надежды кажутся наивными и глупыми. Она надеялась, что немцы оставят город без боя, не станут минировать мосты, превращать столицу в последний нацистский рубеж, свой арсенал, фронт.

Надо было раньше, раньше сбросить с себя… Теперь уже поздно. Теперь уже только огнем и мечом можно прогнать их отсюда.

Монотонный грохот нагоняет сон, но Агнеш через каждые десять минут вздрагивает и тревожно прислушивается, не кончилась ли стрельба. Орудия не умолкают, где-то рушатся дома, дрожит и дыбится к самому небу израненная земля, все охвачено огнем и дымом. «Господи, приходите, приходите же! Сквозь огонь, кровь, страдания, все равно приходите! Сколько красоты в мире, сколько счастья! Не дайте умереть, спасите от страданий, приходите же скорее!»

Артиллерийская канонада усиливается. Со стены отваливается кусок штукатурки и падает к ногам Агнеш. Шум от падения заставил очнуться, оборвал ее моления. В голове Агнеш роятся всякие мысли, воспоминания.