Море

Агнеш волновалась, замирала от страха, когда кто-нибудь приходил на склад, и в то же время мучительно ждала прихода людей. Слышать человеческую речь, узнать что-нибудь из подслушанного разговора о внешнем мире, выглянуть в щелочку из мрачного одиночества в действительность. «Мой шурин бежал из Мако», — сказал кто-то, и Агнеш с трепещущим сердцем принялась соображать. Бежал? Стало быть, там уже фронт. А Мако… где же он, этот город? Северо-восточнее Сегеда, пять часов езды поездом… А на танке? Господи, может быть, завтра они уже будут здесь. «Что вы скажете, опять не выдали хлеба по карточкам». «Мне кажется, что никакого покушения на Гитлера не было, им, видать, нужен только повод для новых убийств и расправ». «Полно вам, господин Галгоци, будут они искать повод. Мне думается. Маляр решил покончить с собой. Да оно и не удивительно, русские уже стоят у их границ». Мозг Агнеш работает с молниеносной быстротой. Русские подошли к германской границе. Покушение на Гитлера… Война продлится два дня, теперь уж максимум два дня… Как хорошо, что она спряталась: бедствиям ее приходит конец, ей удалось пережить войну.

Она караулит, не оставит ли кто из посетителей газету, книгу или хотя бы не до конца разгаданный кроссворд… Но надежды ее напрасны.

Проходит еще восемь или десять дней, никто больше не является; Агнеш решает сама связаться с внешним миром. Она заметила, что если в некоторых местах склада прижаться ухом к полу или к батарее, можно услышать обрывки разговора, музыку, радио. В туалетной, например, поздно вечером отчетливо слышны передачи радиостанции «Дунай» — приемник вопит в расположенной по соседству квартире начальника ПВО.

Ей хочется видеть. Как — то на рассвете она соскребла ногтем в уголке окна небольшой кусочек наклейки и, смачивая это место слюной, терла его до тех пор, пока не установила, что оконное стекло вовсе не матовое, а просто грязное.

Как много значит для нее эта щелка! Ранним утром она, прильнув к стеклу, видит трамваи, видит, как поднимают шторы на витринах магазинов, видит людей, движение, жизнь и по малейшим признакам пытается делать свои выводы. Раз грузовики один за другим устремляются в Буду — значит, немцы бегут. Ага, толпа у газетного киоска; по-видимому, какое-нибудь очень важное сообщение. Может быть, наши запросили перемирия?

И вот, будучи в заточении, Агнеш постепенно входит в курс событий.

Однажды утром, когда одиннадцатый трамвай дошел до поворота, Агнеш увидела протянутую с площадки вагона мужскую руку. Трамвай скрылся из виду, а мостовая почему-то оказалась усеянной белыми листочками бумаги. Листовки! К ним подбегают юноши, подхватывают, читают, осмеливаются и люди постарше. Какой-то мальчик прячет несколько листков в карман и убегает. Но вот приходят полицейские, хватают какого-то мужчину под руки и собирают оставшиеся листочки. Агнеш много дней думает над тем, что могло быть в этих листовках. А кто тот храбрец, который, рискуя жизнью, среди бела дня, на самом бойком месте кольца Карой выбросил прокламации?

В другой раз, под вечер, она увидела возле площади Эржебет длинную процессию. С трудом переставляя ноги, брели старики и старухи, неся за спиной и на руках крохотных детишек. Когда шествие оказалось совсем близко, Агнеш заметила нескольких вооруженных конвоиров и желтые звезды на спинах людей. Евреи? В чем их вина? Зачем их гонят? Что же творится на свободе?

Два дня подряд нет воздушной тревоги. Агнеш приходит в ужас от мысли, что союзников, наверное, оттеснили.

Если под окном с грохотом проносится машина, она начинает подозревать, что в городе завязываются уличные бои. Если слышит крики, сердце ее учащенно бьется от мысли, что, может быть, это люди приветствуют окончание войны, приветствуют мир…

О подлинном событии ей довелось услышать только один раз. То было давно, еще двадцать третьего августа, когда газетчики во все горло выкрикивали: «Румыния капитулировала! Румыния капитулировала!» В ту ночь Агнеш не могла уснуть. Теперь уже совершенно очевидно, что завтра войне конец. Больше никогда не представится такого случая. Капитулировала Румыния, капитулируем и мы. Как хорошо, что лето еще не прошло, что она сможет наслаждаться длинными вечерами и будет гулять, плавать!

Но потом прошел один день, второй, третий, по-прежнему визжали сирены, содрогалась земля, на улице маршировали немецкие солдаты — все осталось так, как было.

Почему нельзя жить в мире? Разве плохо, если вечером возвращается с работы отец, все усаживаются вокруг стола и сыновья дома? Если Гибор где-то совсем рядом, не в окопе, и стоит только снять телефонную трубку, чтобы поговорить с ним? Если ночью можно спокойно спать, не вздрагивать от каждого шороха, не дрожать в ожидании, что огонь и кровь затопят твой дом?