Море штормит

В тот же вечер написал и отправил в Донбасс взволнованное и полное ожидания письмо. Он знал мудрое житейское правило: кто не обольщает себя шаткими надеждами, тот застрахован от горечи разочарований. Но как мог он не поверить в счастье, если в ушах стоял шум корабельных сосен и казалось — в упор на него смотрят ставшие когда-то родными глаза.

Весь следующий день Орлов ходил сам не свой. Тогда-то он и спросил впервые, слыхал ли что-нибудь Вершинин о машинисте Кочкине. Орлов знал, что парторг год назад ездил на Амвросиевский завод и что память у него цепкая. Но разговор с ним ничего нового не добавил. Оставалось только ждать.

И вот прочитанное письмо лежит на столе. Орлов медленно подходит к столу. Отдергивает занавеску и пристально, долго смотрит сквозь синеватое стекло туда, где на фоне потемневшего вечернего неба, словно снизившиеся звезды, блестят огни родного завода. А через несколько минут в комнате с серебристыми обоями, колыхаясь, плавают уже сизые облака табачного дыма и музыка из приемника заглушает скрип гнущихся от тяжелых шагов половиц.

Орлов снова подносит к свету голубой конверт, зачем-то разглаживает его на ладони. И опять дрожит в руке сложенный вдвое листок.

«Дорогой Дмитрий Степанович!

Не знаю, что вам и сказать. Трудно писать такие письма. Словом, произошла ошибка. Все хорошее, что вы тут мне написали, я попросту не заслужил. Живу я один — это верно. Отца с матерью не помню. А вот партизанить мне не пришлось. Ходил в то время пешком под стол. Мне и сейчас-то всего девятнадцатый.

Выходит, письмо не мне. А тезка мой, сдается, был настоящим человеком. Я хлопцам своим в общежитии рассказал, так они говорят: мне до него далеко. И верно. Норму я на обжиге, правда, даю, а вот вечернюю школу снова бросил. Да еще недавно с получки перебрал. Чуть выговор не закатали. Стыдно теперь людям в глаза смотреть. Хлопцы говорят: драть меня надо, да некому. И верно — некому. Один ведь я.

На этом все. И есть еще у меня к вам просьба. Что-то неспокойно мне стало. Прямо уж скажу: можно, я буду вам писать про свою жизнь? Если нет — не обижусь. И вообще, подамся я скоро куда-нибудь на Сахалин. Советуете?

А что так получилось, ну, совпадение это, мне, ей-богу, обидно. Понимаю, будете переживать, а как тут быть, ума не приложу. Не знаю. Может, что не такие сердитесь. А если что, только скажите — в кровь расшибусь, но сделаю. Впрочем, кончаю.

А. Кочкин».

Орлов снова раскурил трубку. Тяжело выдохнул дым, не спеша стая расстегивать бушлат. По стеклу застучали крупные капли давно уже собиравшегося дождя.

По шоссе то и дело проносились громыхающие на повороте самосвалы. Торопливые лучи фар с разбегу ударяли в окна и мчались дальше, вспарывая плотную осеннюю мглу. Орлову вдруг отчаянно захотелось, чтобы хоть кто-нибудь постучал в дверь, вошел к нему, присел рядом. Может быть, тогда в комнате стало бы теплее. Он приглушил приемник и прислушался. Нет, никого. А ведь вчера и Сергей Ласкин за Тургеневым прибегал, и Таня-соседка весь вечер заколачивала в стену какие-то гвозди. Вчера… А сегодня он один и перед ним письмо, погасившее надежду.

«Постой, а как все-таки быть с этим хлопцем из Донбасса? Что же ему ответить? Парень он, видать, не простой… — Орлов нахмурился, еще больше наморщил лоб. — Молод, конечно, а ведь тоже не сладко одному-то…»

Дождь не прекращался. По-осеннему нудный и упрямый, он продолжал настойчиво барабанить в окно. Близилась ночь.

— Принимай гостя! Самовар готов? — прямо с порога пошутил Вершинин и начал ожесточенно вытирать забрызганные грязью сапоги.

Орлов, никак не ожидавший этого визита, не нашелся сразу, что сказать, и немного смутился. Но Вершинин не заметил его растерянности. Вымокший до нитки, продрогший на холодном ветру, он тем не менее был в отличном настроении и вовсе не собирался унывать.