Морфо Евгения

Мне не кажется безрассудным утверждать, что пчелиное сообщество развило в терпеливых и работящих монахинях примитивный альтруизм, самопожертвование, любовь и доброту. То же — и еще более поразительно — верно в отношении братств рабочих муравьев, которые приветствуют друг друга с большой любовью, нежно друг друга поглаживают и делятся собранным нектаром, который несут беспомощным обитателям детских. Муравьи также способны — неизвестно каким образом — формировать пол личинок, так что в зависимости от обстоятельств муравейник пополняется необходимым количеством рабочих муравьев, самцов или половозрелых самок. Их заботу о ближних можно было бы рассматривать как проявление Божественного промысла, если бы мы могли предположить, что она сознательна или является моральным выбором. Много трудов было положено, чтобы выявить в этих сообществах голос владыки — это царица, или рабочие муравьи, или же некий вездесущий дух города, который везде и нигде, который руководит жизнью муравейника? Что управляет согласованным движением клеток моего тела? Не я сам, хотя я обладаю волей, разумом и рассудком. Я развиваюсь и прихожу в упадок согласно законам, которым повинуюсь и которые не могу изменить. Так же как и другие твари. Как назвать нам силу, что управляет ими? Слепым Случаем или любовным Промыслом? На этот вопрос мы, священники, раньше отвечали однозначно. Убоимся ли сейчас? Современные ученые, „объясняя“ явления природы, скажем, развитие зародышей муравьев, обращаются к понятию „forma formativa“, жизненная сила, которая предположительно обретается в неисчислимых геммулах. Не можем ли мы задать разумный вопрос: что стоит за этой формирующей силой, жизненной силой, за физикой? Некоторые физики заговорили о неизвестном x, неизвестном y. Но, возможно, x и y и есть Тайна, которая определяет бытие муравьев и людей, которая движет по Небесам солнце и звезды, как писал Данте, а Тайна эта и есть Дух, Дыханье Божье, Сама Любовь? Отчего человечество стремится обрести покой в Боге, в постоянстве Божественного Промысла, отчего стремится под направляющую длань Создателя? Откуда в нас мудрость, что позволила придумать столь дивное понятие, если наш ум не соответствует воистину Великому во Вселенной, если мы не чувствуем или даже, что важнее, не нуждаемся в нем? Когда мы наблюдаем любовь тварей к своим отпрыскам или нежный взгляд женщины-матери, устремленный на свое беспомощное чадо, которое, не заботься она о нем с пристальным и нежным вниманием, было бы неспособно прожить и дня и умерло бы от голода и жажды, не чувствуем ли мы, что любовь есть порядок вещей, а мы — дивная составляющая этого порядка? Лауреат в своей великой поэме без обиняков ставит эти жуткие вопросы. Он дает нам взглянуть на новый мир, бесцельно понукаемый Случаем и слепым Роком. Его печальная песнь — о том, что Бог, быть может, всего лишь наша выдумка и Небеса — измышление верующих. Он в полной мере воздает должное порождению дьявола — Сомнению и заставляет читателя трепетать от беспомощной тревоги, свойственной духу нашего времени:

Но обернется зло для всех
Добром, и всяк простится нам
И воли и ума изъян,
Сомненья и гордыни грех.
Ничто без цели не живет,
И не попустит жизни малой
Бог сгинуть и в огонь провала,
Как мусор ветхий, не швырнет.
Ни червь не будет расчленен
По праздному хотенью, ни же
Эльф-мотылек без воли высшей
Бесплодным жаром опален.
Я верю: благо осенит
Все сущее, пускай не скоро,
И зимнюю студену пору
В весну всеместно превратит.
В то верю я. Но что есть я? —
Дитя, что в тьме полночной плачет.
Дитя, что просвещенья алчет.
И громкий плач — вся речь моя.[28]

В следующем стихе мистер Теннисон еще выразительнее описывает жестокость и равнодушие Природы, восклицающей: "Мне все одно, и все умрет!", а вместе с тем и веру Несчастного человека:

В то, что любовь — всего закон,

Назло Природе, злобной, жадной,

Кровавозубой, беспощадной, —

Всем сердцем страстно верил он.

Какой же ответ дает поэт страшной яви? Он отвечает нам с подлинным чувством: мы не должны быть глухи к чувству, каким бы по-детски простым, наивным, почти бессильным оно ни казалась. Но способны ли мы отозваться на эту подлинность чувства глубинными струнами нашего существа, когда интеллект наш ошеломлен и притуплен сложными вопросами?