Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков

По существу, Погодин воспроизводит, неведомо для себя, схемы, которые уже наработала, отталкиваясь от тупикового сценария Священного Союза, мысль декабристов; вспомним формулу А. Корниловича для России: «основание ее европейской политики – собственная безопасность, цель же сношений с азиятцами – торговля». Двигаясь в этом направлении, Погодин вслед за Пестелем неизбежно приходит к системе буферов, которые должны прикрыть со стороны Европы Россию, отстранившуюся от европейских дел и развернувшуюся к Азии. Ходы, на первый взгляд, характерно пестелевские: на юге из распавшихся империй должен быть сформирован «Дунайский, Славянский или Юго-Восточный союз», с присоединением Греции, Венгрии, Молдавии, Валахии и Трансильвании, контролирующий Дарданеллы. Всем этим территориям за вычетом стратегических обязательств должно быть гарантировано полное самоуправление без чужого, в том числе русского, вмешательства [там же, 120], однако, все местные престолы – от богемского и венгерского на севере до греческого и далматского на юге – должны быть закреплены за русскими великими князьями [там же, 301]. В Польше должна быть восстановлена суверенная конституция, и это квазигосударство должно примкнуть с севера к Дунайскому союзу [там же, 126, 130], соотносясь с Россией на тех же принципах, что и его члены. Наконец, английская угроза Петербургу с Балтики в 1854–1855 гг. притягивает внимание Погодина к Скандинавии. Еще Поццо ди Борго отмечал, что Зунд с точки зрения российской стратегии – не менее значим, чем собственно земли Империи. В концепции Погодина Балтика симметрична Черному морю, Зунд – Дарданеллам, и контроль над ним должен быть обеспечен теми же способами: Дунайскому союзу на юге должен соответствовать Балтийский союз на севере с включением скандинавских государств и примыканием Пруссии, зажатой между Польшей и русифицируемой Балтикой (в крайнем случае, российский император мог бы попытаться разыграть наследственные, от Петра III, свои права на шведский и датский престолы). «Россия с силами Балтийского союза на севере… и с силами Дунайского союза на юге… вот настоящее равновесие» [там же, 235–239]. С разрушением Турции неизбежно будет воздвигнут Петербург в Константинополе (вспомним – «мы оставим в Петербурге Медного всадника стеречь устье Невы и принимать иностранных шкиперов» [там же, 191]).

Итак, концепция мутирует. Проект буферов, прикрывающих с Европы развернувшуюся к югу Россию, оборачивается картиной создания на юге и севере мощных фланговых плацдармов, зажимающих с Балтики, Адриатики и Эгеиды Германию, притягивающих ее к Балтийскому союзу на правах русского сателлита, и, вместе с тем, картиной дестабилизации романского запада Европы со средиземноморского юга. Фактически – это модель «Завещания Петра Великого» с гигантским фланговым натиском России на Европу – грандиозными клиньями, при выносе русского центра в Средиземноморье, с Черным морем и Балтикой – русскими бухтами, высылающими фланги в океан. Две перспективы сталкиваются: евразийский набросок мутирует в картину, типичную для построений эпохи нашего «европейского максимума», и, естественно, всплывают слова Наполеона о Константинополе – «столице Европы, столице мира» [там же, 190 и сл.]. Гарантии независимости русского пространства становятся гарантиями русского доминирования на европейском полуострове. И как бы ни открещивался Погодин от легитимистской политики Священного Союза как от «ошибки» режима, совершенно непонятно, что могло бы удержать сидящего в Константинополе кесаря, зажавшего Запад в балто-дунайские клещи, от еще больших «ошибок» [там же, 240]. Две перспективы сталкиваются, причем каждая гасит другую. Дунайский буфер то мыслится предпосылкой южного края, то высшей целью империи. В конце концов, Погодин уступает: если Николай I боится идти на Константинополь, «если он отказывается от своей славы, если он не сделает великого дела, то сделают его сын, его внук, наши потомки» [там же, 197]. Контроль над Дарданеллами из предпосылки независимости русского пространства, обеспечивающей свободное азиатское строительство, оказывается сдвинутой в неопределенную перспективу сверхцелью, а отрешение от стратегических дел и путь в Азию остаются на первом плане проекта.