Моряки идут на лыжах

Было пять часов утра. Небо очистилось от туч и мерцало холодными звездами. Боковня встал впереди группы и резко свернул на открытый залив. Он знал, что, «засекши» у себя в тылу нашу разведку, белофинны обычно долго и упорно преследуют ее. Если ей и удается выйти из окружения, враг связывается по радио и телефону с пунктами, расположенными на пути дальнейшего отхода. Оттуда высылается погоня, разведку стремятся отрезать, снова окружить, словом, делают все возможное, чтобы «принять» смельчаков и не дать им уйти на свою территорию. С наступлением ясного дня и далекой видимости положение Боковни могло стать еще более серьезным.　

Подгоняя передних и подбадривая отстающих, он уводил их все дальше и дальше от вражеской земли с ее укреплениями, минными ловушками и многочисленной живой силой, вероятно уже осведомленной о предстоящем проходе одиннадцати храбрецов.　

Прошли восемь километров, но все еще находились во вражеском районе. Несмотря на сильно обмороженную руку, Боковня решил итти прямо на базу в Руси, минуя Лаутеранту, чтобы не приближаться к вражескому берегу.　

Наступил мутный рассвет, а люди, не зная устали, шли и шли. Встало солнце. Тысячами искр засияла снежная равнина.　

На коротких остановках, чтобы перевести дыхание, наспех глотали чистый снег или ледяные сосульки и снова, движимые единой волей, товарищеской спайкой, примером своего командира, продолжали лыжный бег. Шли до самого заката, когда прояснившееся на западе небо окрасилось во все цвета — от желто-голубого до лилово-багряного.　

И только в восемнадцать часов шестого февраля вступили на родной берег у деревни Руси.

ГОСПИТАЛЬНАЯ КОМАНДА

Лыжный лагерь опустел. Все, кто мог держать винтовку и двигаться на лыжах, ушли еще ночью, ушли под Муурилу.　

Землянка едва освещена чадящей лампой. В занесенном снегом оконце чуть брезжит рассвет.　

Парторг лыжников старший лейтенант Боковня лежит на своей койке. Он провел бессонную ночь, но ему не до сна. Всю ночь после ухода отряда он думал: «Все ушли. А я остался… Комбриг не пустил. И из-за чего? Из-за какой-то отмороженной в разведке руки. Вот лежи тут один, когда там весь отряд — друзья и товарищи. Нехорошо получается! Ведь я же здоров. Ну, совсем здоров: разве отмороженная рука — болезнь?»　

Старший лейтенант нервно вскакивает с койки, сует ноги в валенки, надевает шапку, пояс с пистолетом и выбегает из землянки, задев головою низкую притолоку двери.　

Несмотря на ранний час, землянка комбрига уже полна народом, как, впрочем, и в любой другой час дня и ночи. Комбриг болен. Двенадцать старых ранений, полученных за долгую его боевую жизнь и совсем свежее тринадцатое — от угодившего накануне в колено шрапнельного осколка под Лаутерантой — свалили этого кипучего, не знающего устали человека. Он лежит на походной койке исхудавший, но гладко выбритый. Крупное, энергичное лицо, умный взгляд, который может быть и веселым, и ласковым, и даже гневным, когда комбриг разносит за непорядки. Но, как бы ни смотрел комбриг, он всегда остается любимцем бойцов. Он и командир и отец.　

Комбриг Денисевич — имя, которое знает и любит вся Балтика.　

Сейчас комбриг серьезен и озабочен. Его любимые сыны — балтийцы — ушли в бой. Поминутно звонит полевой телефон, принося свежие вести о ходе операции. Мечется по землянке лейтенант Почтарев, именуемый всеми дружески «адъютант», выполняя срочные приказания комбрига. На большом столе, занимающем значительную часть землянки, подле самой койки комбрига, среди стаканов крепкого «флотского» чая, пустых тарелок и консервных банок от только что законченного завтрака, развернута карта-трехверстка.　

Командиры стоят у койки, слушая тихий голос комбрига, звучащий сейчас немного грустно.　

— Приказ сам по себе — дело несложное. Я никогда не боюсь ответственности, если убежден в целесообразности и необходимости своих действий. Есть другое — внутреннее чувство, которое испытываешь, посылая людей в бой, людей, которых любишь, с которыми вместе живешь и борешься, которые верят тебе и выполняют любой приказ. И много поразмыслишь иной раз, прежде чем отдашь приказ.　

Заметив вошедшего Боковню, комбриг умолк и, приподнявшись на локте, приветливо протянул ему через стол руку и улыбнулся.　

— Ничего, ничего… Давайте левую. Причина уважительная, — и уже серьезно спросил:　

— Что у вас?　

— Нехорошо получается, товарищ комбриг, — волнуясь, сказал Боковня.　

— А, по-моему, неплохо, — прервал комбриг: — Сейчас только звонили: мои орлы дерутся — дай боже.

— Я не про то, товарищ комбриг. Наши все под Муурилой, я один остался… хочу к своим. А то как-то глупо получается. 　

— Ведь вы же не по своей воле. Вы больны, — возразил комбриг, — вот и я тоже валяюсь вместо того, чтобы быть со своими.　

— Вы, товарищ комбриг, — другое дело. У меня же пустяк, рука поморожена, — настаивал на своем Боковня.　

— Как же вы будете драться без руки? — мягко убеждал комбриг.　

Но Боковня не сдавался:　

— Если я не могу стрелять, то могу руководить.　

— Да кем руководить-то? Да еще без руки!..