Морок

Пухленькая секретарша испуганным взглядом округлившихся глаз проводила своего начальника, милиционеров, Иванова, потом вскочила, подбежала к окну и, не отрываясь, смотрела, как они усаживались в машину.

На следующий день, уже зная об аресте Козырина, Андрей после работы зашел в гостиницу к Иванову. Тот занимал одноместный номер в самом конце коридора; окна комнаты выходили на огороды возле частных домиков. Иванов сидел на подоконнике и смотрел на спелые подсолнухи, выгнувшие свои шеи от тяжести шляпок, на пожухлую уже картофельную ботву, на ровные грядки, ощетиненные стрелками лука и накрытые мохнатыми ковриками моркови.

– Вот, Агарин, любуюсь. Знаешь, сам от сохи, чахну в городе. Вроде и привыкнуть пора, в Москве, в этом муравейнике, пять лет учился, а все тянет, как потерял что. Оторвешься от макулатуры, – он кивнул на стол, заваленный толстыми бухгалтерскими книгами, казенными бумагами, справками, – оторвешься и думаешь – ты же, Ванька, крестьянский сын, твое место в огороде, картошку копать, а не над грязными бумажками геморрой зарабатывать. Ладно, как говорится, ближе к делу.

Иванов спрыгнул с подоконника.

– Садись вот сюда, я долго буду рассказывать. Как твоя статья-то называлась, за которую выпороли? «Хозяин жизни?» – с вопросительным знаком. Теперь давай с восклицательным: «Конец хозяина жизни!» Пойдет? Короче, так. – Иванов стал серьезным, вытащил из-под толстой бухгалтерской книги несколько листков бумаги, мельком глянул на них. – Садись, записывай.

И началась печальная, горькая повесть, составленная из одних только цифр и фактов.

У Козырина существовал особый, председательский фонд. Большая часть дефицитных товаров, поступающих в райпо, оседала в этом фонде. Доступ имели только те, у кого была записка Козырина. Но продавались не все товары. Часть из них отвозили на барахолку в город или сбывали по спекулятивным ценам здесь же, в районе, через доверенных лиц. В некоторых магазинах были огромные недостачи, зная это, продавцы по пять-шесть лет не ходили в отпуска, чтобы не передавать магазин другим, а регулярно проводимые ревизии ничего не обнаруживали, потому что и ревизоры работали «с закрытыми глазами». Козырин в какое-то время уверовал в свою безнаказанность, подмял под себя тех людей, которые могли обо всем рассказать. Он опутал их крепкой паутиной, кого припугнул, кому заткнул рот подачкой. И стоял над всем этим клубком воровства, обмана, лжи, стоял, уверенный, что его не разоблачат, что он везучий.

– А ботинки? – вдруг вспомнил Андрей. – Ботинки, помнишь, покупал? Зачем?

– Это дело особое. На обувной фабрике брали брак, который надо было списывать, гнали его в деревню, там продавали, барыши – пополам. Да ты слушай и записывай самое главное. В финансовых документах…

Но Андрей больше уже ничего не записывал, отложил в сторону блокнот, ручку; он только слушал Иванова и думал о том, сколько же человеческих душ было загублено Козыриным.

За два дня арестовали еще четверых. Крутоярово взбудораженно загудело, ожидая новых известий. Но новых известий больше не поступало. Иванов вместе со своими девушками заканчивал работу. Скоро он забежал к Андрею в редакцию, чтобы попрощаться. Шутливо толкнул крепким кулаком в плечо, по-мальчишески подмигнул:

– Ну держись, теперь ты крещеный. – Почесал затылок. – А я ведь жене грибов обещал. Клялся, что привезу. Ничего, переживет. Правда? Бывай здоров!

Иванов ушел. Но долго еще в кабинете как бы оставался след от его присутствия, от его широкой, добродушной улыбки. Оказывается, он умел радостно, весело улыбаться…

38

В последнее время Воронихину неудобно и беспокойно сиделось в своем кресле. Почему – он долго не мог догадаться. Старался почаще бывать в хозяйствах, ездил на поля, но работа требовала заседаний, внимания к бумагам, волей-неволей в кабинет приходилось возвращаться. Большой полированный стол, аккуратно расставленные стулья, селектор, красные телефоны, мягкая дорожка, скрадывающая шаги, – все это не то чтобы раздражало, но давило на него. И некому было пожаловаться, хотя бы потихоньку. Да и никто в районе, кроме одного человека, не понял бы его, если б и стал он жаловаться. Воронихин жалуется на непонятную тоску – скажи кому, приняли бы за неумную шутку.

«Неужели я начал уставать? – самому тебе задавал вопрос Воронихин и сразу же отвечал: – Ерунда, рано еще!»

Чаще стал задумываться и старательно вспоминать – с какого же времени поселилось это чувство? Неожиданно пришел к выводу – все началось после заварухи с Козыриным, а может, даже и раньше.

Твердо и решительно защищая самого себя, Воронихин пытался расставить всех по местам и расставлял, но уже в то время грыз душу червячок сомнения, грыз и вырастал, становясь уже не безобидным, а опасным. Земля под ногами Воронихина закачалась от его собственной неуверенности. Ну ладно, Савватеев, ну ладно, Рубанов, но этот Агарин, еще совсем зеленый…

Воронихин вызвал его вскоре после бюро, на котором Андрею пришлось так сурово расплатиться за статью.