Морок

Думал и вспоминал Галину. Как она ждала его в молодости, когда он возвращался с работы. Ждала не дома, как все бабы, а за околицей. Он уже знал и, подъезжая, искал глазами знакомую невысокую фигуру. И ничего-то лучше в жизни Якова Тихоновича, кажется, не было. Такое в человеческой судьбе встречается только один раз. И больше не повторяется. Никогда. Яков Тихонович хорошо понимал – не повторяется. Поэтому, когда после смерти Галины вокруг него засуетились добровольные свахи, он их так шуганул, что сразу отбил охотку. Не могли они догадаться, что у человека, если он прожил не пустоцветом, кроме одиночества, есть еще и память. Она обогреет, поддержит и принесет тихую радость. Вот сейчас, только он прикроет глаза, вслушается в тихий шорох резиновых колес, в недовольное фырканье Пентюха, в неумолкающий голос птички, и сразу увидит Галину.

Молча, едва заметно улыбаясь уголками губ, она подойдет к кошевке. Яков Тихонович подвинется, освобождая ей место, но Галина никогда сразу не сядет, сначала растеребит спрессованную за день траву, взобьет ее сильными руками, как хозяйка взбивает перед сном подушку, переймет у него вожжи и только тогда устроится рядом. Яков Тихонович закрывал глаза, клал ей голову на колени, и они ехали. Куда – он не знал, да и не хотел знать, это было неважно, где остановится кошевка: в поле, в колке или на берегу реки.

Потом родился Иван, и Галина больше не выходила встречать за околицу. Но – было? Было. Вот и ладно, вот и добро. В тысячу раз хуже, если бы не было.

Яков Тихонович, отрываясь от своих мыслей, вскинул глаза, увидел, что подъезжает к летней дойке, услышал людские голоса и, перехватив конец вожжей, подстегнул Пентюха:

– Пошевеливайся, зараза, все бы дрых на ходу!

Не столько Пентюха, сколько самого себя подгонял громким окриком. Кончилась тихая минута – дела ждут.

Дела ждали не совсем приятные. На летней дойке сгорел электромотор, скважина не работала и коров гоняли поить на речку, за несколько километров. А тут еще, как на грех, загулял тракторист и не подвез зеленки.

Летняя дойка, обнесенная изгородью из березовых жердей, с длинным дощатым навесом и дощатой будкой, располагалась между двух березовых колков. От нее наносило запахом навоза и подсыхающей свежей травы. Сегодня зеленку подвезли. Коровы толпились возле полных кормушек. Услышав шорох кошевки, поднимали головы и подолгу смотрели большими печальными глазами.

Яков Тихонович готовился отчитывать Любаву, своего бригадного зоотехника, и уже заранее подергивал правым кончиком рыжих усов.

Электромотор еще не работал. Электрик, молоденький парнишка, скручивал и раскручивал разноцветные проводки, а над ним, как над душой, стояла Любава, взмахивала тонкой рукой и что-то выговаривала. На ней были синие в обтяжку брюки, коротенькие резиновые сапоги, стройные ноги словно влиты в них, и голубенькая курточка. Толстая коса от взмахов руки вздрагивала и шевелилась. Красивая все-таки баба. Как Яков Тихонович ни был на нее зол, соглашался, что у сына губа не дура, знает, по ком страдать. Но тут же отбросил некстати появившуюся мысль.

– Здорово живем, работнички!

– Здрассьте.

Лицо у Любавы залилось краской. В последнее время при встречах с Яковом Тихоновичем и при разговорах с ним она всегда терялась и краснела.

– Ну как, Любовь Васильевна, будем тюрю кушать, молочка-то нету?

– Яков Тихонович, зеленку привезли. Скважину сегодня…

– А вчера? Вчера надо было сделать! Где ты вчера была?!

В горячке чуть было не добавил: «По кустам меньше шастать надо», но вовремя спохватился и прикусил язык.

– Яков Тихонович…

– Погоди. Ты своей головкой разумеешь – с планом и так худо, а тут еще… Надо было…

Электрик со злостью бросил отвертку на землю, выпрямился и перебил Якова Тихоновича:

– Хватит тебе разоряться! Выслушай сначала, а то налетел, как петух! Она седни с утра сама эту зеленку возила. А тракторист твой с похмела лежит, воронкой кверху. Вот на него и спускай лайку. А мотор давно выкинуть надо! Весной еще говорил!

– Ты, ты… – задохнулся Яков Тихонович.

– Николаем меня зовут, Завьяловым. Однофамилец твой. Бабка говорит, даже родня какая-то. – На молодом плутоватом лице электрика хитро посверкивали глаза.

Яков Тихонович знал, что перегибает палку, но остановиться не мог. И долго еще воспитывал Любаву, а заодно с ней и однофамильца. Вот ведь натура! Чувствовал за собой дурную слабость, стыдился ее, а совладать не мог. Пока пар не выпустит, не успокоится. Так и сейчас. Отдышался, позвал Любаву, и они пошли осматривать летнюю дойку. Придраться было не к чему. Оставались только скважина да тракторист, с которым еще предстояло разобраться. Что ни говори, а толковая она, Любава, такую хозяйку поискать надо.

– Не могла вчера сразу про этого алкаша сказать? – примирительно спросил Яков Тихонович.

– Вы же с утра на поле… Думаю, пока туда-сюда, только время потеряю.

– Ну, я с его спрос устрою, – с тихой угрозой пообещал Яков Тихонович. – Следи, чтобы зеленка не переводилась.

Он вышел из будки, постоял еще, хмуро взглянул на Любаву – извиниться бы, да язык не поворачивается. Пробормотал: