Морок

Прожив со свекровью под одной крышей почти пять лет, Любава и представить не могла, что голос у нее может быть таким ласковым и просящим. Она положила кисть, спустилась с табуретки и открыла дверцу шкафа. Вытащила целлофановый мешок, развязала и сморщилась от густого, душного запаха нафталина. В мешке лежали два вязаных шарфа Виктора, шерстяные перчатки и большая лисья шапка с длинными ушами. Моль ничего не тронула. Услышав об этом, свекровь затянула «Вот кто-то с горочки спустился», вытянула первый куплет и позвала Любаву на подмогу, но та отмолчалась. Она по-прежнему белила, плавно и осторожно водя кисть по потолку, береглась, чтобы в глаза не капнула известка, но вдруг останавливалась, опускала руку и подолгу смотрела на большую лисью шапку, на ее длинный рыжий мех. Шапка лежала в мешке и видна была сквозь неплотно прикрытые дверцы шкафа. Любава ее хорошо помнила, ей чудилась какая-то закономерность в том, что свекровь вспомнила о шапке именно сегодня, именно в этот час. Хотя ничего странного не было – мать ждала сына и заранее проверяла его одежду, ведь не за горами зима. Все так. Но Любаве чудилась закономерность: вчера письмо, сегодня днем березки, и вот сейчас вечером шапка.

Она снова опустилась с табуретки, в самую глубь шкафа засунула мешок, пахнущий нафталином, и плотно прикрыла дверцу. Пора. Теперь она готова.

…То утро в конце весеннего месяца марта запомнилось ей ярким светом. Ночью на оттаявшие, кое-где уже черные поля выпал последний, слабосильный снежок. У такого снега короткий век, потому, наверное, он так отчаянно, до рези в глазах, блестел, переливался, струился под высоким, только что поднявшимся солнцем. Искрились заборы, крыши домов, сверкали каждой веточкой деревья, и прошлогодняя сухая трава в садике у колхозной конторы блестела. Весь мир был наполнен трепещущим светом.

Любава выслушала последние наставления колхозного зоотехника: сдать в сельхозуправлении отчеты, получить марлю, фляги и еще всякую мелочь для ферм, погрузить и привезти. Выслушала и выскочила на улицу. На яркий свет. Машина уже стояла возле конторы, за рулем сидел в большой лисьей шапке Виктор Бояринцев. Опустив стекло, высунувшись из кабины, он поправлял зеркальце, и солнечный зайчик весело прыгал по стене кирпичного дома.

Виктор, как всегда, был не очень разговорчив, кивнул в ответ на приветствие, включил мотор и равнодушно спросил:

– Поехали, начальница?

– Поехали, только не расшиби.

Машина выкатилась за село на черную трассу, где снег еще с раннего утра перемешали с грязью. Под колесами хлюпало, на ветровое стекло летели мутные брызги. Лицо у Виктора было хмурое и сосредоточенное. Острые глаза узко прищурены, крупные руки с короткими, растопыренными пальцами уверенно лежали на баранке, а нижняя губа по детской еще привычке была крепко прикушена.

До райцентра они добрались благополучно. Любава сдала отчеты, получила, что было нужно. Виктор перетаскал тяжелые ящики из склада в кузов, и двинулись домой. А уже темнело. Дальние колки становились черными и ближе подступали к дороге. За день машины окончательно разбили ее, размочалили, и колеса то и дело плюхались в глубокие ямы, наполненные водой. Одна из таких ям подстерегла их недалеко от деревни. Машина ухнула и намертво встала. Ни назад, ни вперед.

Виктор распахнул дверцу кабины, достал из-под сиденья топор и направился в колок. Притащил оттуда две сухие лесины, затолкал их под колеса и направился к колку во второй раз. Любава выскочила, чтобы помочь ему, и сразу же по колено окунулась в лужу, набрала полные сапоги холодной, грязной воды. Снова залезла в кабину, сидела там и изо всех сил сжимала зубы, чтобы они не стучали.

Виктор притащил еще одну лесину, уложил ее и попробовал выехать. Но колеса крутились вхолостую на одном месте и еще глубже уходили в холодную жидкую мешанину.

– Дело дохлое, начальница. Пешком пойдем или утра будем ждать?

– Да я вот ноги промочила…

Он мельком глянул на ее грязные резиновые сапоги, на мокрые полы пальто.

– Разувайся. Лечиться будем. То еще чахотку схватишь.

Зубы у Любавы выбивали мелкую дробь. Виктор из-за сиденья достал бутылку водки, стакан, там же у него лежали хлеб и сало. Ничего не спрашивая, он уверенно распоряжался. Стянул с Любавы сапоги, мокрые носки, натер ноги водкой. Его сильные руки были горячими. Любава стала согреваться. Потом он заставил ее выпить. Водка ударила жаром, сразу закружила голову. Любава закрыла глаза, откинулась на спинку сиденья, и ей показалось, что она поплыла. Плавно, невесомо. Покачивало, убаюкивало и несло дальше.

Она очнулась внезапно, как от толчка, почувствовав на своем теле шершавые, сильные ладони. Еще окончательно не проснувшись, пыталась оттолкнуть их от себя, но они были как железные. Вскинулась и прямо над собой увидела острые, со злым огоньком глаза.

– Ты тихо, не шуми, никто не услышит.

Голос у Виктора был твердый и спокойный.

– Пусти! Пусти!