Морок

Прошел час. Валька поднялся с сиденья, пошире, устойчивей расставил ноги на дрожащем мостике и тут увидел лошадь, телегу и идущего сбоку телеги Евсея Николаевича. Наконец-то.

Как всегда, с появлением Евсея Николаевича на поле наступила тишина. С непривычки она давила на уши. Мужики шли к телеге покачиваясь. Пьяней вина была сегодня работа.

Евсей Николаевич, все в той же мятой рубашке и в стареньком пиджаке с белесой, плохо выбритой щетиной на подбородке, был сегодня необычно молчаливым и тихим. Разлил по мискам дымящийся борщ, крупными ломтями нарезал хлеба, присел на корточки к колесу телеги и задумался. Его маленькое, усохшее лицо казалось детским и обиженным. Смотрел, как мужики хлебают борщ, как дрожат в их руках ложки, как с ложек падают на брюки и на землю золотистые капли, и вздыхал. Первым его необычную молчаливость заметил Федор.

– Дед, чего смурной, заболел?

– Хуже, Федя, хуже.

– Хуже болезни, – ввернул Огурец, – может только гроб быть. А ты еще вовсю топаешь.

Огурец оставался самим собой, даже такая работа не могла его уторкать.

– Я вон в газете недавно читал, – продолжал он. – В твоем возрасте один дед ребятишек еще строгает. Так-то.

Евсей Николаевич медленным взглядом обвел всех четверых, негромко спросил:

– Вы эти два дня по какой дороге ездили? Через лог? Или от переулка сразу на дойку?

– От переулка, как от печки. А что там в логу, мину заложили?

– Хуже, Леня, хуже.

– У, черт! Один балабонит, другой – загадками. Чего там?

– Там, Федя, березок больше нет.

– На бугре-то? А куда они делись?

Евсей Николаевич поморгал реденькими, как у молодого поросенка, ресницами и стал наглухо застегивать мятую рубаху. Пальцы его чуть подрагивали.

О березах он узнал случайно, когда проезжал мимо. Околица показалась ему безобразно голой и сиротливой. И на душе стало пусто и сиротливо. Слишком многое связывало Евсея Николаевича с березами. В детстве он лазил на них за вороньими яйцами, замирал там от высоты и восторга, когда открывался перед ним огромный цветущий мир Белой речки и ее округи. Те березы, на которые он давным-давно лазил, березы, провожавшие его на войну и встретившие после нее, тихо, как старые люди, дожили свой век. Комли у них начали трескаться, гнить, а как-то осенью выдалась сильная буря, и деревья не смогли сдержать ее напора, рухнули. В ту же осень Евсей Николаевич вместе с Яковом Тихоновичем привезли из согры тоненькие прутики и посадили на месте упавших деревьев.

Все мог понять Евсей Николаевич: буря, засуха, нечаянность, когда наехали машиной, но никак не мог понять: зачем корни рубить? Он и сейчас, рассказывая мужикам, не понимал: зачем?

– Конец пришел Белой речке, – негромко закончил Евсей Николаевич. – Дальше уже некуда. На все наплевать.

Федору стало жалко старика – чего уж так убиваться.

– Дед, ты не расстраивайся. Вот немного управимся, привезем и посадим.

Иван, Огурец и Валька тоже на все лады стали успокаивать Евсея Николаевича, тоже обещали, что посадят березы по новой. И никто из них не догадался, что для Евсея Николаевича это было не самое важное. Самое важное – зачем? На этот вопрос они не помогли ему ответить.

3

Комбайны остановились только ночью, когда на землю густо упала роса. Но фар не погасили. Приехал учетчик и попросил посветить, пока он замеряет. Рано утром, как он объяснил, сводка должна лежать на столе у председателя колхоза. На своем Пентюхе приехал на поле и Яков Тихонович. Дожидаясь, когда учетчик закончит обмерять поле, он рассказывал Ивану: председатель колхоза выбил в Сельхозтехнике сварочный агрегат, завтра его привезут сюда.

– Чего вам еще для ударной работы? – явно гордясь привезенным сообщением, спросил Яков Тихонович.

– Много.

– Ну, Иван Яковлевич, тебе не угодишь.

– Не надо мне угождать. Вы дайте то, что положено. Звено техобслуживания! Рацию дайте! Поломка – сразу вызвал. Приехали, сделали – вперед! А ты радость великую сообщил – сварку вырешили!

– Много вы желаете, барин. – Яков Тихонович начинал сердиться.

– Ни капли лишнего. О самом элементарном говорю.

– Да уж точно, Тихоныч, – подал голос Федор. – Верно толкует.

– Жирно будет. Вот раньше…

– Раньше, батя, на быках пахали! Что, пойдем запрягать?

– Горластый ты, паря, стал. Другие вон молчат.

– А кто другие? – Федор обернулся, прошел несколько шагов к комбайну и захохотал. – Другие, Тихоныч, тебя уже не слышат. Глянь.

Бросив на землю брезентовую палатку и завернувшись в фуфайки, Валька и Огурец сладко спали, крепко прижавшись друг к другу спинами.

– Разбуди, пусть домой едут.

– Не торопи, Тихоныч, результат надо узнать. Для того и остались. Долго он там ковыряться будет?

Учетчик, словно услышав, скоро подошел к ним.

– Ну, мужики, жахнули седни.

– Сколько?

– Выражаясь статистическим языком, шестьдесят семь процентов семенного поля убрано.

– Значит, самих себя обогнали? – недоверчиво протянул Федор. – Ты, болезный, в темноте не напутал?

– В темноте, Федор Петрович, я могу попутать только свою жену с соседкой.

– А что, Тихоныч, ничего парнишки-то, а? С ими работать можно. Где лягут, там и спят.