Морок

– Нифонтиха вчера в магазине… ругается на вас. Не растолкуют ничего толком, не покажут, а только орут да злятся, что он заработать не дает. А парень весь извелся, аж с лица спал. Грозилась к председателю пойти, а если нет – в город, говорит, отправлю, в шею вытолкаю.

– Так. Ясно. Это Валька ей говорит или Нифонтиха сама придумала?

– Он-то как раз молчит. Вы бы уж, Федя, как-нибудь… парнишечка ведь.

– В советах не нуждаюсь. Сколько раз говорить?

Федор был уверен: если жена начнет давать советы или – не приведи бог до такого дожить! – командовать в доме, тогда это будет не дом, а черт знает что. И, любя свою жену, помогая ей, много воли не давал, держал в руках.

– Так. Ясно, – еще раз повторил Федор, поднялся и стал одеваться. Жена молча подала ему чистые портянки, пиджак, фуражку. Уже у двери, взявшись за ручку, Федор оглянулся. – Ты это самое, Татьяна, поосторожней тут, с грузом.

– Ладно уж. – Татьяна улыбнулась ему, как улыбалась каждый раз, провожая на работу. – Поберегусь.

В это же самое время завтракали и в доме Нифонтовых. Точнее, завтракали только Анна Акимовна и Валька. Хозяин, Гриша Нифонтов, – хоть и дожил мужик до седых волос, а все Гриша, – тыкал вилкой в яичницу, отковыривал маленький кусочек, подносил ко рту, морщился, передергивался и клал обратно на сковородку. Рука у него мелко, как заведенная, дрожала. Гриша жестоко страдал с похмелья, и от одного вида еды ему выворачивало нутро. Был он на несколько лет моложе своей жены, но рядом с ней казался совсем стариком. Во рту дыры от выпавших зубов, небритые щеки обвисли, глаза с мутной белесой пленкой и красными прожилками.

Валька на отца старался не смотреть и ел быстро, торопливо, словно за ним гнались. Хотел побыстрее убежать из дома. Он знал, что произойдет дальше. Мать будет долго ругаться и кричать на отца, а он будет молчать и морщиться от похмельной тряски и ждать удобного момента, чтобы проскользнуть к двери и увеяться к магазину. Если там ничего не обломится – поплетется на работу, а если попадет хоть капля – явится домой только вечером и на развезях. В слюне, в соплях, будет жаловаться и плакать: «У меня судьба такая… судьба обидела. Да, обидела, сука, Гришу Нифонтова».

Когда на улице тепло, он ночует в сенках на старом матрасе, постеленном в углу, когда холодно – забирается на печку, а иной раз и совсем не приходит, отлеживается в конюховке. Вечером Анна Акимовна не говорит ни слова, копит до утра. Вальке противно смотреть на похмельного отца, брезгует и одновременно, до слез, жалеет. Не раз предлагал матери отправить его на лечение, но она и слушать не хочет: «Еще чего! Больного нашел! Пусть вон на ферме вкалывает, там пусть лечится!»

С пьянством мужа она боролась по-своему. Добивалась, чтобы Гришу вызвали в колхозную контору и чтобы председатель или парторг сняли с него стружку. Начальства Гриша страшно боялся. После очередного вызова бросал пить, держался месяц-другой, не больше, и все начиналось сначала.

Валька давно заметил: у матери нет к отцу никакой жалости. Когда он однажды сказал ей об этом, Анна Акимовна отрезала:

– Слезами моя жалость вышла, до капельки!

Вилка в трясущейся руке отца дробно выстукивает по тарелке.

– Не звякай, дай хоть поесть спокойно!

Вот оно, пошло-поехало! Валька вскакивает из-за стола и уже на ходу допивает чай.

– Валентин, подожди, – остановила его Анна Акимовна. – Задержись на минутку, ничего там без тебя не сгорит. Поговорить надо, а то опять до ночи.

Валька останавливается у порога, мнет в руках кепку. Он с детства был приучен матерью к послушанию и не научился ей возражать.

– Алексей письмо прислал, пишет, что у них трактористы нужны и заработки хорошие, опять же – жилье на первый случай есть. А самого его, пишет, бригадиром поставили.

– Мам, ну недавно же говорили. Не хочу.

– Пыль глотать хочешь! Или вот спиться, как папаша? Этого хочешь? Да кака тебя холера тут держит?

Валька молчал, теребил кепку. Он хорошо понимал мать, он вообще умел понимать других людей, догадывался, что у них на душе и почему они делают так, а не иначе. У матери было мало светлых дней, она боится, что и на его долю выпадет то же самое. Не знает, что работа может быть не только тяжелой, но и радостной, такой, какой она была вчера, когда Валька почувствовал себя равным со всеми, когда он, счастливый от упорства и единого порыва, молча пел песни. Не понимает. И боится, что Валька, как и отец, начнет пить. Наивно уверена, что город надежнее убережет его от беды. Нынешней весной, когда сосед уходил в армию, Валька был на проводах, страшно переживая, что провожают не его, сидел вместе с другими гостями за столом и вместе с другими поднял первую рюмку за хорошую службу. Вдруг словно укололи. Поднял голову. Мать смотрела на него остановившимися глазами. В них был такой страх, что Валька невольно поставил рюмку на стол.

– Куда ты парня выпихиваешь? Не хочет, и не надо.

– А, заговорил, забулдыга несчастный!

Валька, чтобы не слушать, выскочил на улицу.

2