Морок

Вежливо, но твердо отстранила ее и закрыла дверцу.

«Скорая» понеслась по дороге, оставляя за собой клубящийся, пыльный хвост. А люди стояли, не расходились, глядели ей вслед. Боярчиха медленно подняла руку, стянула с головы платок, тяжелым взглядом обвела стоящих перед ней людей и увидела Любаву. Тоненькую, сжавшуюся, с застывшим, бледным лицом. Увидела, дернулась и шагнула к ней.

Яков Тихонович успел только встать между ними.

– Сука! – срываясь на шепот, медленно выговорила Боярчиха. – Сука подколодная! Это ж ты его загубила! Ты, ты его расшибла! Пусти, я космы ей выдеру, шары бесстыжие выцарапаю!

Пыталась оттолкнуть Якова Тихоновича в сторону, но тот стоял крепко. Боярчиха кричала. Потом вдруг осеклась, замолкла и тихо заплакала. Прижала к лицу платок и медленно, шаркая ногами, побрела к деревне, по той самой тропинке, по которой она бежала, задыхаясь, всего несколько минут назад.

Яков Тихонович безнадежно плюнул, кучеряво, про себя, выругался и трясущейся рукой полез за куревом.

– Тут ребятишки недалеко играли, слышь, Яша, – тронул его за рукав Евсей Николаевич. – Говорят, Гриша Нифонтов ему на дорогу вывалился. Из-за избушки, помочился там и вывалился.

– Где он теперь?

– Кто его знает, – Евсей Николаевич пожал плечами и стал застегивать на рубашке пуговицы.

– Потом разберемся. Давайте расходитесь, не концерт.

Все разошлись. Остались только Яков Тихонович да Любава. Она застыла на том же месте, сжалась, словно на нее замахнулись. Сухие, широко раскрытые глаза не могли оторваться от искореженной машины.

– Что, девка, начудила делов?

Любава даже не шевельнулась, будто не слышала.

– Как тебя перевернуло. Пойдем.

Яков Тихонович взял ее за руку и повел к кошевке. Любава послушно сдвинулась с места, послушно села рядом с Яковом Тихоновичем и лишь тогда с трудом разомкнула крепко сжатые губы.

– Всю жизнь – зло. И даже теперь от него – зло.

– Ты о чем?

– Да ведь мы решили сегодня с Иваном. Понимаете, решили! А если он умрет, он всю жизнь перед нами… Ну сколько, сколько может быть зла в человеке! Яков Тихонович, откуда в нем столько зла?

Любава разрыдалась и упала ему на грудь. Яков Тихонович смущенно крякал, отворачивался и неловко гладил ее жесткой ладонью по голове.

6

На поле об аварии узнали быстро. Новость привез Евсей Николаевич. Он рассказывал, трогал уже застегнутые пуговицы рубашки и смотрел на Ивана. Тот сумрачно слушал и только изредка покусывал губы. Его большие рабочие руки непривычно бессильно и растерянно висели вдоль тела.

Валька тоже смотрел на Ивана, на его руки и, как всегда, хорошо понимал, о чем тот сейчас думает. Ему до слез было жалко обоих, его и Любаву. Валька видел их вместе один раз, они так подходили друг к другу, смотрелись такой красивой и ладной парой, что он потом еще не раз вспоминал и те именины у Огурца, и тот вечер, так внезапно нарушенный приходом Федора. Валька любил счастливых людей, и ему очень хотелось, чтобы Иван и Любава были счастливы. Но сейчас, на его глазах, они становились несчастливыми, и виноват в этом был отец.

Вот и случилось, чего Валька боялся больше всего, – он ненавидел в эти минуты отца. Ненавидел его пьянство, его лицо, его жалобы на судьбу, его голос – все ненавидел.

Но дело стоять не могло. Последнее поле с неубранным хлебом ожидало последнего рывка. Мужики молча разошлись по комбайнам. Даже Огурец в этот раз ничего не сказал.

Поздно вечером, вернувшись домой и узнав, что отца до сих пор нет, Валька отправился в конюховку, он догадывался, где его можно найти.

В темноте нашарил ручку низенькой двери маленькой бревенчатой постройки, потянул ее, вдохнул теплый, сладковатый запах кожи и конского пота, нащупал выключатель. Резкий щелчок, Валька на секунду зажмурился и в какой-то короткий момент успел подумать – лучше бы отца здесь не было, лучше бы он его не нашел. Пока работал на поле, пока ехал домой, он ощущал такую незнакомую, такую непривычную ненависть к отцу, что далее пугался. Откуда она так внезапно вспыхнула? Ведь раньше он только жалел отца, ну, может, испытывал еще иногда брезгливость. Но вот ненавидеть, до дрожи в руках, – никогда.

Он открыл глаза и сразу увидел отца. Гриша лежал, удобно устроив голову на хомуте, спал и едва слышно, умиротворенно сопел. Валька подошел к нему, наклонился и сморщился от кислого, застоялого запаха перегара. Дернул хомут, голова отца глухо стукнулась о деревянный пол. Гриша ошалело вскочил. Молча, с размаху Валька ударил отца по отекшему, заспанному лицу, раз, и еще раз, и еще… В Гришиных ничего не соображающих мутных глазах мелькнула осознанная мысль, он увидел сына и напугался. Напугался не ударов, а того выражения ненависти, которое увидел на его лице. До Гриши как-то сразу все дошло. Даже не прикрывая лицо, стоял он перед Валькой и трезво, горько понимал – сына у него больше нет. В следующую секунду, получив новый удар, упал на пол, хотел подняться, но запутался в вожжах, пытался освободиться от них и запутывался еще больше.

– Валя, сынок, да… сынок же!

Но в конюховке уже никого не было.