Морозовская стачка

Погогатывая, переобулись. Черевин остался в одних портянках.

— Государь, я ведь тоже на завтрак приглашен.

— Гони адъютанта домой, за другой парой. Чуть припоздаешь. Я за тебя перед Марией Федоровной заступлюсь. Так и быть.

Мария Федоровна явилась перед гостями в русском сарафане а-ля Венецианов, в кокошнике и жемчугах.

— В честь вас, истинно русских людей, патриотов, я распорядилась подать исконно русские кушанья, — объявила Мария Федоровна, объяснив странную сервировку стола.

На завтрак были приглашены очень нужные теперь люди: генерал-губернатор Москвы князь Владимир Андреевич Долгорукий, министр внутренних дел граф Дмитрий Андреевич Толстой, председатель Государственного совета великий князь Михаил Николаевич и генерал Черевин, который почему-то запоздал.

Стол рассекало надвое огромное остроносое блюдо, на котором возлежал трехметровый осетр. Вся остальная еда притулилась вокруг этого великана, не столь приметная с виду, но под такими соленьями, под такими укропами, такая огненно-острая и дремуче-кислая, что не выпить под нее водки было никак невозможно.

— Не побрезгуйте вот этой темной, невзрачной на вид похлебкой, — предупредила Мария Федоровна, — это и есть настоящее русское по-хмель-е.

— Похмелье? — удивился великий князь Михаил Николаевич.

— Похмелье! — торжественно провозгласила Мария Федоровна. — Русские уже забыли, что это была такая утренняя похлебка.

— Мария Федоровна сама готовила, — улыбнулся государь. — По рецептам господина Забелина, нашего историка.

— «Домашний быт русских цариц»! — Граф Толстой недаром когда-то был министром просвещения.

Водку пили из братины, по кругу. Александр Александрович пригубил и передал Михаилу Николаевичу, тот — князю Долгорукому, князь — графу.

Мария Федоровна выпила из хрустальной рюмки, с удовольствием глядя на пирующих мужчин.

Никаких особых проблем на завтраке обсуждать не предусматривали, деловая его часть заключалась в том, чтобы участники чувствовали себя за царским столом по-семейному. Это чувство должно было внести в их деловую жизнь особый личный оттенок.

Россия готовилась к событию совершенно особенному — к коронации. Церемония, шествия, служба в Успенском соборе, освящение храма Христа-спасителя, гуляния и пиры — все это продумано, расписано. Полиция, тайная и явная, заполонила Москву. Указы и манифесты отредактированы. Награды оговорены. Настроения народа известны и учтены. Нигилизму нанесен смертельный удар. И последней точкой в этом постыдном для престола затянувшемся деле, последним погребальным пристанищем станет нигилизму крепость Шлиссельбург. И все же пока до коронации оставалось время, государь использовал его на укрепление своей неприступной позиции, подпирая ее и так и этак, чтобы потом ни в чем не упрекнуть самого же себя.

На русском завтраке не обошлось без щей, каши, великого множества пирогов.

Братина сплотила. Приглашенные на завтрак чувствовали, как шевелится в груди безудержная русская удаль.

— Славно! — радовалась Мария Федоровна. — Александр Александрович очень веселый. Я уже стала забывать его смех. В Копенгагене, когда мы приезжаем, дети не отходят от своего «дяди Саши». У них есть очаровательная игра. Все принцы, принцессы: датские, английские, немецкие, — все, как это… набрасываются на него и пытаются сдвинуть с места. А Саша, словно… есть Александрийский столп. Я счастлива, господа, что с вами мой муж молодеет сердцем. У него даже морщинки на лбу разглаживаются.

— Как им не быть, морщинам? — Александр ладонью поглаживает бороду, сильно щурит глаза — озабочен. — Европейский кризис перешел-таки границы нашей империи. В Москве на заводе Берда из четырех тысяч рабочих три тысячи уволены, на Сампсониевском из полутора тысяч уволена тысяча, у Нобеля из тысячи двухсот — ровно половина. В Костроме сокращения на одну треть, в Смоленске — на две трети…

На лице министра внутренних дел графа Толстого решимость и твердость.

— Устоим, государь! Сокращение производства — беда, но еще не катастрофа. Это дело моей чести, государь, не допустить полной остановки фабрик и заводов.

— Спасибо, граф.

Князь Долгорукий поймал мгновение и направил разговор в то русло, где у него была своя, и не последняя, роль.

— В Москве, государь, пострадали одни механические заводы, текстильная промышленность — молодцом! Производство несколько сократилось, но пока что ни один рабочий не выставлен за дверь, разве что за чрезмерную леность и пьянство… Во время вашего августейшего коронования, государь и государыня, в древней столице — москвичи просили меня заверить ваши величества в этом — невозможно будет сыскать ни одного недовольного человека. Праздник и радость. Единение и вера. С такими чувствами Москва ожидает великого события.

— Нигилисты распространяют слухи, будто бы я откладываю коронование из боязни быть взорванным их бомбою. — Александр сказал это спокойно, усмехнулся, покачал головой. — Они плохо знают своих государей. Я всегда готов к худшему и долг перед отечеством и перед престолом исполню до конца.