Морозовская стачка

Огромное колесо царского праздника пришло в движение. Освящение государственного знамени, говение их императорских высочеств, перенесение регалий из Оружейной палаты в Тронную залу. Наконец 15 мая совершилось священное коронование. К Успенскому собору государь и государыня шествовали под балдахином. Балдахин несли двадцать четыре самых славных русских генерала.

Перед народом, уже в коронах, в порфирах, подбитых горностаем, император Александр III с императрицею Марией Федоровной явились на Красном Крыльце. Александр держал скипетр, на котором длинными синими лучами полыхал алмаз стоимостью свыше двадцати двух миллионов рублей.

Государь на историческом обеде в Грановитой палате поел впервые за все эти дни с охотой и с чувством.

На парадном концерте он даже развеселился. Навел бинокль на ложу иностранцев, которые одни были в черных фраках, и шепнул Марии Федоровне:

— А там собрались нигилисты!

Императрица весело засмеялась, и государь, ободренный успехом шутки, повторил ее громко, для сановников своих:

— А там собрались нигилисты!

— А там собрались нигилисты! — хохотал расшитый золотом, увешанный бриллиантовыми крестами и звездами российский высший театр.

В тот же вечер глядели иллюминацию. Готовясь ко сну, Александр III из всего потока письменных поздравлений выбрал письмо доверительного своего друга и учителя Победоносцева и с удовольствием прочитал:

«Какой сегодня радостный день и вечер для Москвы! — писал обер-прокурор Святейшего Синода. — Вы не видели, какое действие произвел первый удар колокола на Иване Великом, как все в Москве, не исключая солдат, стоявших под ружьем, сняли шапки и перекрестились».

— Господи! — тучнеющий Александр Александрович тяжко опустился на колени и склонил редеющую рыжеватую шевелюру перед образами. — Господи! Неужто Россия спасена от скверны нигилизма! Помилуй меня, господи!

Тимофей Саввич и другие

26 мая 1883 года в день освящения храма Христа-спасителя императору Александру III представитель Нижнего Новгорода городской голова купец Василий Александрович Соболев, человек вполне русский, то есть страшно сильный, широкий, с хитрющими веселыми глазами на простодушном лице, поднес от имени города изображение хоругви Козьмы Минина.

Сразу же после события Соболев попал в объятия давнего своего приятеля, московского промышленника и купца Тимофея Саввича Морозова.

Председатель Московского биржевого комитета, учредитель и член совета Общества взаимного кредита, гласный в городской думе, любитель прокатить по заграницам, Морозов был человек нужный, богатый, обидчивый, а потому Василий Александрович Соболев разрешил ему увезти себя.

И Тимофей Саввич повез дорогого гостя, только что совершившего акт исторического поднесения, к себе домой, под золотую крышу бывшего дома Кокарева, что на Земляном валу, и задал в честь знаменитого гостя вполне великосветский бал.

У москвичей в те дни столы и балы были наготове. В древнюю столицу наехало столько значительных, новых, бесценных людей, что упустить случай было никак нельзя.

Откуда ни возьмись, явились в доме Морозова генералы и генеральши, даже князья, и далеко не последние. Были иностранцы, дипломаты и промышленники. Тимофей Саввич ревниво оберегал свое прозвище — Англичанин. Нравилось. До того нравилось, что сына родного, как Московский-то университет закончит, обещал в Оксфорд отправить. Всем об этом сам же и трезвонил.

Тимофей Саввич с чувством знакомил своего главного гостя с другими гостями.

— Василий Александрович Соболев, — говорил он, слегка шаркая ногой, — голова Нижегородской думы. Сегодня подносил в храме Христа-спасителя государю императору изображение хоругви великого русского гражданина и купца Минина.

Одна старенькая генеральша до того расчувствовалась после такого представления, что не удержалась спросить:

— Василий Александрович, милый, неужто вот этими самыми руками, которые я вижу теперь и которые даже потрогать могу, вы — самому Александру Третьему?

— Вот этими, — разглядывая мясистые свои ладони, пробормотал в смущении Василий Александрович, впиваясь, однако, в старушенцию взглядом самым пронзительным: не смеются ли над дураком?

Но старушенция защебетала по-птичьему своим веснушчатым внучкам что-то очень восторженное и, однако ж, не по-русски.

Пока гремела мазурка и адъютанты отплясывали с генеральскими и купеческими дочками, хозяин увел гостя в библиотеку.

Собрание древних книг у Тимофея Саввича было редкостное. Книголюб Соболев удивился, а Тимофей Саввич, довольный произведенным эффектом, улыбался и вдруг открывал шкаф с рукописями, которым было никак не меньше трех-четырех сотен лет.

— Я же ведь штатный попечительного совета при Музеуме! Правда, Музеум художественно-промышленный, но… — Он похохатывал простодушно и хищно.

Его зеленые глаза вытягивались в длинные рысьи щели и замирали, останавливались совершенно. Огонь в них, как бы ныряющий, в этот момент не угасал ни на долю секунды, он будто бы даже разрастался, свирепел. И тому, на ком эти глаза останавливались, было страшно и уж наверняка не по себе.